Мальчик на вершине горы - Джон Бойн

— Пешком дойду, — бросила она через плечо и исчезла.

Газеты продолжали доставлять. Местные почтальоны боялись: а вдруг Фюрер все-таки вернется и обрушит на них свой гнев? Кое-кто еще верил, что войну можно выиграть, другие были готовы взглянуть в глаза реальности. В городке Петер слышал, что Фюрер и Ева спрятались в тайном берлинском бункере вместе с верхушкой Национал-социалистической партии и планируют триумфальное возращение к власти, придумывают, как стать сильнее прежнего и окончательно, безоговорочно победить. И опять же, кто-то этому верил, а кто-то нет. Но газеты все еще приходили.

Увидев, что последние военные готовятся покинуть Берхтесгаден, Петер подошел к ним и спросил, как ему теперь быть, куда идти.

— Ты ведь, кажется, носишь форму, а? — ответил, смерив его взглядом, один солдат. — Может, пора бы уже и повоевать?

Его товарищ фыркнул:

— Петер воевать не умеет, он умеет только наряжаться.

Они засмеялись, потешаясь над ним, и он, глядя вслед их машинам, сполна прочувствовал свое унижение.

И вот маленький мальчик в коротких штанишках, которого когда-то привезли на гору, взошел на нее в последний раз.

Петер стоял и не понимал, что делать. Из газет ему было известно, что войска союзников добрались до самого сердца Германии, и он гадал, когда враг явится сюда, за ним. В конце месяца над Оберзальцбергом пролетел самолет, британский бомбардировщик «Ланкастер», и сбросил на горный склон две бомбы. Бергхоф уцелел, но взрывами выбило почти все окна. Петер прятался в доме, в кабинете Фюрера. Когда стекла вдруг взорвались и сотни мелких осколков полетели ему в лицо, он, вереща от ужаса, бросился на пол. И лежал, пока гул самолетов не стих окончательно, и лишь затем осмелился встать и пройти в ванную, навстречу своему окровавленному отражению в зеркале. До самого вечера Петер вытаскивал впившиеся осколки, с тревогой думая, не останутся ли шрамы навсегда.

Последнюю газету принесли второго мая, и заголовок передовицы сообщил Петеру все, что требовалось знать. Фюрер был мертв. Геббельс, жуткий человек-скелет, тоже: отравился вместе с женой и детьми. Ева раскусила капсулу с цианидом, а Гитлер выстрелил себе в голову. Самое ужасное, что перед приемом цианида Фюрер решил проверить его, убедиться, что яд действует. Он не хотел, чтобы Ева осталась корчиться в агонии и попала в лапы врагу. Он желал ей мгновенной, легкой смерти. А потому испытал капсулу на Блонди. И яд сработал, быстро и эффективно.

Петер, прочитав об этом, почти ничего не почувствовал. Он стоял перед Бергхофом и смотрел на горные пейзажи окрест. Глянул вниз, на Берхтесгаден, потом вдаль, в сторону Мюнхена, и вспомнил поезд, где впервые встретил парней из «Гитлерюгенда». И, наконец, он обратил взор к Парижу — городу, где родился, и от которого, в своем стремлении к силе и властности, отказался. Петер вдруг осознал, что он давным-давно уже не француз. Но и не немец. Он — пустое место, ничто. У него нет дома, нет семьи, да он их и не заслуживает.

Может, остаться здесь навсегда? Жить, скрываясь в горах, как отшельник, питаться тем, что найдет в лесу? И больше никогда-никогда не видеть людей. Пускай живут себе там, внизу, своей страшной жизнью, думал он. Дерутся друг с другом, воюют, стреляют, убивают. Лишь бы его оставили в покое. Лишь бы ему никогда и ни с кем не пришлось разговаривать, оправдываться, объясняться. Лишь бы никто не смог заглянуть ему в глаза и увидеть то, что он совершал, и понять, в кого он превратился.

В тот день казалось, что это замечательный выход из положения.

Но вскоре пришли солдаты.

Было четвертое мая, почти вечер. Петер кидал камешки, пытаясь сбить с подставки консервную банку. Над горой Оберзальцберг стояла тишина, но вдруг от подножия пополз рокот, который становился все громче и явственней. Петер посмотрел вниз: по дороге поднимались войска, и не немецкие, а, судя по форме, американские. Они шли за ним.

Он хотел броситься в лес, но бежать было незачем и некуда. Выбора не оставалось. Только ждать.

Петер вернулся в дом и сел в гостиной, но солдаты приближались, и он запаниковал, выскочил в коридор и начал искать, куда спрятаться. В чулан со швабрами толком нельзя было поместиться, но Петер все-таки втиснулся и плотно прикрыл за собой дверь. Над головой висел короткий шнурок, он дернул, и каморку залило светом. Одни лишь старые тряпки, щетки и совки, вот только в спину что-то впивалось. Петер пошарил сзади. Достал — и с удивлением увидел книгу, которую кто-то сюда забросил. Он перевернул ее и прочел заглавие. «Эмиль и сыщики». Петер снова дернул за шнурок, обрекая себя на тьму.

Дом наполнился голосами, грохотом солдатских сапог. Люди входили, перекрикиваясь на непонятном языке, смеялись и восторженно ахали, заглядывая в комнаты — Петера, Фюрера, служанок. И туда, где когда-то жила тетя Беатрис. Слышно было, как откупориваются бутылки, как выскакивают из горлышек пробки. Потом две пары сапог направились по коридору к чулану.

Прямо за дверью голос что-то сказал по-английски. Петер хотел придержать дверь, но замешкался, и она распахнулась. В каморку хлынул яркий свет; глаза сами собой зажмурились.

Солдаты вскрикнули и, судя по звуку, взвели затворы и направили на него винтовки. Он тоже вскрикнул, и через мгновение четверо, шестеро, десятеро, двенадцать, весь отряд уже был рядом и целился в мальчика, прячущегося во тьме.

— Не стреляйте, — взмолился Петер, сжавшись в комок, закрыв голову руками, отчаянно желая сделаться совсем-совсем крошечным и вовсе исчезнуть. — Пожалуйста, не стреляйте.

Больше он ничего не успел сказать, потому что великое множество рук окунулось во тьму и выволокло его на свет.

Эпилог

Мальчик без приюта

Петер столько лет провел на вершине горы Оберзальцберг почти в полной изоляции, что с трудом привыкал к существованию в лагере «Голден Майл» под Ремагеном, куда его отправили сразу после поимки и где сообщили, что он не военнопленный, поскольку официально война закончилась, а представитель «разоруженных сил противника».

— А в чем разница? — спросил мужчина, стоявший в шеренге рядом с Петером.

— В том, что мы не обязаны соблюдать Женевскую конвенцию, вот в чем, — ответил охранник-американец и, сплюнув на землю, достал из кармана кителя пачку сигарет. — Так что легкой жизни, фриц, здесь не жди.

Петер попал в заключение вместе еще с четвертью миллиона немецких солдат и буквально в последний миг перед входом на территорию решил ни с кем не разговаривать, а прикинуться немым и объясняться теми немногими символами на языке жестов, которые он помнил с детства. План удался: скоро к нему не только перестали обращаться, но даже и не смотрели в его сторону. Петера как будто бы не существовало вовсе. Чего, собственно, он и хотел.

В его подразделении лагеря содержалось больше тысячи человек, начиная от офицеров вермахта, все еще сохранявших определенную власть над низшими по званию, и заканчивая ребятами из «Гитлерюгенда» даже моложе Петера, хотя, конечно, совсем маленьких освободили в первые несколько дней. В бараке, где он спал, жило двести человек, а коек хватало только на пятьдесят, поэтому практически каждую ночь Петеру приходилось искать место у стены, где можно прикорнуть, положив под голову свернутый китель, и, если повезет, вздремнуть пару-тройку часов.

Кое-кого из военных, особенно старших чинов, допрашивали, выясняя, чем они занимались на войне; у Петера, схваченного в Бергхофе, тоже несколько раз пытались выведать, что за обязанности он там исполнял. Он упорно притворялся немым и честно писал в блокноте о том, почему был вынужден переехать из Парижа в Бергхоф под опеку своей тетки. Начальство лагеря присылало новых и новых дознавателей, надеясь, что те найдут нестыковки в его показаниях, но, поскольку он говорил правду, его не сумели ни на чем поймать.

— А твоя тетя? — спросил один офицер. — Она что? Ее не было в доме, когда тебя взяли.

Петер занес ручку над блокнотом и попытался унять дрожь в руке. «Она умерла», — написал он и передал блокнот мужчине, не в силах поглядеть ему в глаза.

Порой среди заключенных вспыхивали конфликты. Кто-то сносил горечь поражения стоически, другим это удавалось хуже. Однажды вечером мужчина, которого Петер отличал по серой шерстяной, надетой чуть набок фуражке люфтваффе, принялся поносить Национал-социалистическую партию, особенно не щадя Фюрера, и какой-то офицер вермахта подскочил к нему, ударил по лицу перчаткой, назвал предателем и сказал, что, дескать, именно из-за таких немцы проиграли войну. Они минут десять катались по полу, мутузили и пинали друг друга, а остальные, обступив их, подначивали, возбужденные дракой, — все было лучше, чем уныние и скука, царившие в «Голден Майл». Кончилось тем, что пехотинец проиграл летчику, и это разделило обитателей барака на две группировки, но дуэлянты оказались до того покалечены, что наутро оба куда-то пропали, и Петер больше ни разу их не видел.