Мальчик на вершине горы - Джон Бойн

— А это? — Фюрер ткнул пальцем в самый верх схемы. — Что здесь? Тут написано «Сауна».

— Здесь я предлагаю устроить паровые камеры, — пояснил герр Бишофф. — Для дезинфекции одежды заключенных. Ведь они прибывают в лагерь, с ног до головы покрытые вшами и прочими паразитами, а мы не хотим, чтобы по лагерю распространялись заболевания. Нам надо и о доблестных немецких воинах подумать.

— Понятно. — Гитлер блуждал взглядом по сложному чертежу и как будто выискивал что-то конкретное.

— Они будут в точности как душевые, — сообщил Гиммлер. — Разве что вода с потолка литься не будет.

Петер, сдвинув брови, оторвал взгляд от блокнота.

— Простите, мой рейхсфюрер, — сказал он.

Гитлер со вздохом обернулся:

— Что еще, Петер?

— Простите, но я, наверное, ослышался. Мне показалось, вы сказали, что в душе не будет воды.

Все четверо мужчин воззрились на мальчика и пару секунд молчали.

— Пожалуйста, больше не перебивай нас, Петер, — очень тихо произнес Гитлер и отвернулся.

— Мои извинения, мой Фюрер. Просто я не хочу, чтобы в моих записях для господина оберштурмбанфюрера были ошибки.

— Ты не сделал ошибки. Итак, Ральф, о чем вы говорили?.. Вместимость?

— Для начала около полутора тысяч в день. А в течение года мы сможем удвоить эту цифру.

— Очень хорошо. Но важно поддерживать оборот заключенных на постоянном уровне. Мы обязаны побеспокоиться о своем наследстве — к моменту, когда мы выиграем войну, мир должен быть чист для осуществления наших планов. Вы создали вещь изумительной красоты, Карл.

Архитектор почтительно поклонился. На лице его читалось явное облегчение.

— Благодарю вас, мой Фюрер.

— Осталось только спросить, когда можно начать строительство?

— Если прикажете, мой Фюрер, то хоть на этой неделе, — сказал Гиммлер. — И если господин оберштурмбанфюрер действительно так проворен, как все говорят, то к октябрю лагерь начнет функционировать.

— Будьте спокойны, Генрих, — горько усмехнулся тот. — Если к тому времени лагерь не откроется, можете в качестве наказания отправить туда меня самого.

Петер столько писал, что у него устала рука, но какая-то нотка в голосе оберштурмбанфюрера вдруг вызвала к жизни одно воспоминание. Петер поднял голову и, пристально посмотрев на коменданта лагеря, понял, где и когда его видел. Шесть лет назад, на вокзале в Мангейме. Когда несся к расписанию, чтобы узнать, с какой платформы отходит поезд на Мюнхен, и столкнулся с человеком в землисто-серой форме. Он упал, а этот человек хотел сапогом отдавить ему пальцы. И наверняка сломал бы, не появись неожиданно его жена и дети.

— Это просто замечательно, — сказал Фюрер, улыбаясь и потирая руки. — Великое дело, господа, возможно, величайшее из всех свершений немецкого народа за всю его историю. Генрих, приказ отдан. Можете немедленно начинать работы по возведению лагеря. Ральф, немедля возвращайтесь на место и следите за ходом работ.

— Да, мой Фюрер.

Оберштурмбанфюрер отсалютовал и подошел к Петеру.

— Что? — спросил Петер.

— Записи, — потребовал он.

Петер протянул ему блокнот, где старался фиксировать практически все, о чем здесь говорилось. Оберштурмбанфюрер мельком глянул на записи, развернулся, попрощался со всеми и вышел.

— Ты тоже свободен, Петер, — сказал Фюрер. — Иди на улицу поиграй, если хочешь.

— Я пойду в свою комнату заниматься, мой Фюрер, — ответил Петер, внутренне вскипев от такого обращения. То он, видите ли, доверенное лицо, и ему разрешают сидеть в самом важном кресле в мире и вести протокол собрания по спецпроекту Фюрера, а потом вдруг сразу малый ребенок. «Что же, — решил он, — я, может, до них и не дорос, зато знаю, что душевые без воды строить незачем».

Глава 2

День рождения Евы

Катарина, едва ей исполнилось пятнадцать, начала работать в магазине канцтоваров своего отца. Шел 1944 год, и Петер, отправившись в Берхтесгаден повидать одноклассницу, в кои-то веки надел не форму «Гитлерюгенд», предмет своей гордости, а кожаные штаны до колен, коричневые ботинки и белую рубашку с темным галстуком. Петер знал, что к любой униформе Катарина питает неизъяснимое отвращение, и не хотел давать ей повод для недовольства.

Он почти час болтался под дверью, набираясь смелости, чтобы войти. Разумеется, он каждый день видел Катарину в школе, но тут было другое. Сегодня он собирался задать деликатный вопрос — хотя при одной только мысли об этом обмирал от ужаса. Петер долго раздумывал, не поговорить ли на перемене в коридоре, но там всегда могли помешать знакомые ребята, и поэтому он решил, что магазин для его целей — место самое подходящее.

Войдя наконец, он увидел, что Катарина ставит на полку блокноты в кожаных обложках, и, когда она обернулась, у него в животе что-то привычно сжалось от волнения и страсти. Он отчаянно хотел ей нравиться — и боялся, что этого никогда не будет, ведь едва увидев, кто стоит на пороге, она помрачнела и, не сказав ни слова, вернулась к своему занятию.

— Добрый день, Катарина, — приветствовал он.

— Здравствуй, Петер, — ответила она, не оборачиваясь.

— Сегодня прекрасный день, — продолжал он. — Правда, Берхтесгаден сейчас невероятно красив? Хотя ты, конечно, красива в любое время года. — Он замер и потряс головой, чувствуя, как краснота ползет по шее к щекам. — В смысле, город красив в любое время года. Это очень красивое место. Всегда, когда я здесь, в Берхтесгадене, меня потрясает его… его…

— Красота? — предположила Катарина. Она разместила на полке последний кожаный блокнот и повернулась к Петеру, лицо у нее было отчужденное.

— Да. — Он упал духом. Так старательно готовился к разговору, а все вмиг пошло наперекосяк.

— Ты что-то хотел, Петер?

— Да, пожалуйста — мне нужны перья для авторучки и чернила.

— Какие именно? — Катарина направилась к шкафу со стеклянными дверцами.

— Самые лучшие. Это же для самого Фюрера, для Адольфа Гитлера!

— Да, разумеется. — Казалось, она специально демонстрирует свое глубочайшее безразличие. — Ты живешь у Фюрера в Бергхофе. Но только говори об этом почаще, чтобы никто, упаси господь, не позабыл.

Петер недоуменно насупил брови. Ее слова его удивили: он вроде и так не редко упоминает об этом? Порой ему даже казалось, что, возможно, так часто и не стоило бы.

— Так или иначе, я не про качество, — сказала Катарина. — Я про тип перьев. Бывают тонкие, средние, широкие. Или, если нужно что-то особенное, можно попробовать тонкие мягкие. Или есть еще «Фалькон». Или «Сатаб». Или «Корс». Или…

— Средние, — перебил Петер, который не любил выглядеть невеждой и решил, что такой вариант самый безопасный.

Она открыла деревянную коробку и взглянула на Петера:

— Сколько?

— Полдюжины.

Она кивнула и начала отсчитывать, а Петер оперся на прилавок, изображая непринужденность.

— Ты не мог бы не касаться стекла? — попросила Катарина. — А то я тут буквально пару минут назад протерла.

— Да, конечно, прости. — Он выпрямился. — Но, знаешь, руки у меня всегда чистые. Ведь я не кто-нибудь, а важный представитель «Гитлерюгенд». К личной гигиене у нас требования очень высокие.

— Постой-ка. — Катарина перестала отсчитывать перья и уставилась на него так, словно он принес ей благую весть. — Ты состоишь в «Гитлерюгенд»? Правда?

— Ну да, — недоуменно ответил он. — Ты каждый день видишь меня в школе в форме.

— Ой, Петер, — вздохнула она, качая головой.

— Но ты же знаешь, что я давным-давно в «Гитлерюгенд»! — вскричал он с досадой.

— Петер, — Катарина широко развела руками, показывая великое множество ручек и баночек в шкафу со стеклянными дверцами, — ты, кажется, просил чернила?

— Чернила?

— Да, ты говорил, что тебе нужны чернила.

— Ах да, конечно, — опомнился Петер. — Шесть баночек, пожалуйста.

— Какого цвета?

— Четыре черных и две красных.

Над дверью звякнул колокольчик; Петер обернулся. Вошел мужчина с тремя большими коробками. Катарина расписалась за товар, причем с посторонним мужчиной разговаривала намного дружелюбнее, чем с человеком, хорошо ей знакомым.

— Новые перья? — поинтересовался Петер, когда они снова остались одни, отчаянно пытаясь поддержать разговор. Оказывалось, что разговоры с девочками — наука сложная, куда сложнее, чем он думал.

— И бумага. И прочее.

— А нет никого, кто мог бы вам с этим помогать? — спросил он, наблюдая, как она относит коробки в угол и аккуратно составляет их там в стопку.

— Раньше был, точнее, была, — спокойно ответила Катарина, глядя ему прямо в глаза. — Когда-то у нас работала одна очень милая дама, ее звали Рут. Почти двадцать лет работала, если точно. Она была мне как вторая мать. Но ее с нами больше нет.