Шоколадная медаль - Валерий Цапков

— Сука, правду говори! — приходил в бешенство комендант.

— Правду говорю, и в записке об аресте так написано…

Олегов усмехнулся, комендант наконец дошел до рядового Ассадулина, которого Олегов вчера сдал за сон на посту.

— За что сидишь?

— За нарушение распорядка дня, — нагло вытаращив глаза, отвечал Ассадулин.

— Тебя — на работы, — махнул рукой комендант, определив судьбу Ассадулина на день. Комендант и сам понимал наивность попыток выяснить истинные причины нахождения на гауптвахте кабульского гарнизона целой сотни солдат. Командиры рот и батальонов постоянно стояли перед проблемой: как наказать проворовавшегося или нахулиганившего солдата, чтобы не испортить свою служебную биографию. Каждое «грубое» нарушение воинской дисциплины со стороны солдата ложилось черной кляксой на документы офицера. Ежеквартальная прокурорская проверка перебирала записи об аресте, выуживая «грубые» , чтобы потом сверить в полках — приняты ли меры к офицерам, допустившим нарушения в подразделении.

— Ну что, голубчики, а с вами как? — ласково улыбаясь, спросил комендант. За его спиной осталось три десятка солдат, остальных разобрали на различные работы. Офицеры хмуро смотрели на него, не отвечая.

— Молчите… — вздохнул комендант. — Пить надо было меньше. Значит так, каждому по пять солдат — и занимайтесь. Время — до четырнадцати тридцати. В конце каждого часа занятий перерыв на десять минут. Приступайте.

Вполголоса поругавшись, офицеры разделили строй на семь частей и развели по углам плаца. Люшину досталось место возле самого сортира, вокруг которого летали жирные мухи. Он был зол и собирался выплеснуть всю злобу на пятерых солдатах с хмурыми лицами. Олегов слышал, как методически грамотно тот начал.

— Становись! Становись, я сказал! Ровняйся! Смирно! Моя фамилия Люшин. Обещаю, что до гроба вы мою фамилию не забудете! Начнем с внешнего вида и внутреннего содержания. Весь триппер из карманов вывернуть и в головные уборы. Побыстрее!!!

Олегов посмотрел на унылые лица своей группы.

— А мне, парни, ни ваш внешний вид, ни внутреннее содержание не интересны… Вот ты, лысый, сделай четыре шага назад. Ага, правильно. Теперь плюнь себе под ноги. Да не стесняйся, посмачнее плюнь. Это, парни, центр. А теперь, вокруг него бегом, пока у меня голова не закружится глядеть на вас. Марш! И ты, лысый, тоже бегом, центр не ты, а твой плевок.

Олегов отошел к краю плаца и присел на корточки, прислонившись к стене спиной. Он посмотрел по сторонам, глядя, как организовали занятия другие офицеры. Еще двое переняли методику Олегова. Лейтенант — пехотинец, смущаясь, пытался провести занятие по строевой подготовке. Олегов скептически смотрел на негою Показывая строевые приемы, лейтенант уставал больше, чем те, кого он должен был наказать занятиями. Место у противоположной стены заняли вчерашние знакомцы. Они затеяли принимать норматив номер тринадцать по тактической подготовке — переползание. Глядя, как их подопечные обдирают колени и ногти об асфальт, Олегов вспомнил, как новый командир полка Озерский, чтобы сломить подспудное сопротивление своих заместителей, которые были старше его по возрасту, почти публично стал принимать у них зачет по этому самому нормативу. Правда, не на асфальте, а на зеленом газоне.

— Врешь, сука! — услыхал Олегов вопль Люшина. Тот стоял перед одним из солдат, тряся перед его лицом каким-то клочком бумаги.

— Признавайся, ты, падла, эту антисоветчину сочинил?!

— Не я, честное слово… — с потерянным видом отвечал невысокий солдат с мелкими прыщиками на висках и подбородке.

— Что такое, Люлек? — спросил Олегов.

— Миша, ты послушай, что эта падла сочинила, — Люшин поднес истрепанный клочок бумаги к глазам и запинаясь, разбирая стершиеся на сгибах буквы, стал читать. — «Если вы жить хотите, никогда не ходите через брод по реке Кабул во тьме… «Стихи, что ли?! «Город Кабул — это солнце и пули… Брод, брод на реке Кабул… Тонет друг… Никогда не ходите… «Опять, значит «никуда не ходите» … — Потом, обращаясь к солдату прокричал. — Да ты что, против интернационального долга?! Да тебя за такие антисоветские стишки знаешь куда запрятать надо?

— Это не я… Это Киплинг, английский поэт, — совершенно убитым голосом произнес солдат.

— Тем хуже. Они там все или пацифисты, или антисоветчики, — безапелляционно ответил Люшин и повернулся к Олегову, — Верно я говорю, Миша?

— Товарищ явно не понимает, что попался на удочку западных пацифистов в лице господина Киплинга, которые охаивают нашу интернациональную помощь, — скучным голосом произнес Олегов. Ему было жаль незадачливого любителя стихов.

— Ненавижу! Выходит, зря наши парни кровь льют?! Еще один «козлик» нашелся! Двадцать минут тебе — сортир должен блестеть и пахнуть сиренью!

Говоря слово «козлик» , Люшин имел в виду позорный для полка случай, произошедший более года назад. Замполит одной из рот, прослужив всего три месяца, на одной из операций волей судьбы нанюхался запаха горелого мяса после бомбардировки набитого духами дувала, и заявил солдатам на политзанятиях:

— Я не понимаю, что мы делаем в этой стране. Я не могу вам объяснить, зачем мы здесь…

Фамилия того замполита была Козельский. Благодаря этому и тому, что в быту за ним замечали элементы инфантильной неприспособленности к жестоким реалиям жизни, ни солдаты, ни офицеры всерьез его не приняли. В двадцать четыре часа его вышвырнули из Афганистана, а следом — из партии и из армии…

Время тянулось медленно, офицеры-арестанты сидели на корточках у стены, тени хватало лишь на полголовы, солнце стояло в самом зените. Солдат объединили в одну группу, тяжело топая сапогами и ботинками, они бегали по кругу. Пробегая мимо офицеров, они отворачивали красные потные физиономии. За десять минут до перерыва один упал, позвали разводящего, солдата унесли. Когда отпирали решетку, за которой был вход внутрь гауптвахты, Олегов вдруг толкнул Люшина локтем, подмигнул, они вскочили и подбежали к дверям, успев подхватить за ноги потерявшего сознание.

— Куда нести? — завопил тревожным голосом Люшин. Разводящий показал рукой на комнату начальника караула.

— Все, свободны. Отведи их снова на плац, — начальственно скомандовал Люшин. Растерянный выводной согласно кивнул головой и вывел солдат, которые несли товарища, которому повезло потерять сознание от жары.

— Что тут? — в комнату вбежал начальник караула, старший лейтенант с красными глазами и темными кругами вокруг них.

— Жить будет, — деловито отозвался Олегов, расстегивая солдату форму на груди.

Начкар устало кивнул головой и сел на табуретку, безучастно глядя, как Люшин брызжет на солдата воду. Солдат встрепенулся и открыл глаза.

— Вот видишь! — торжествующе произнес Люшин, потом внимательно посмотрел на начкара и сказал: — Слушай, а ведь он лучше выглядит, чем ты. Ты не заболел?

— Кошмар какой-то. Пятый раз считаю одеяла, матрацы и подушки в камерах подследственных и осужденных. И каждый раз их становится меньше, а ведь окна заделаны и двери стальные. А мне ведь сдавать наряд вечером. Не сдам — самого в камеру к вам посадят, как того лейтенанта, что на плацу с вами…

Начальник караула бесцеремонно отпихнул в сторону ноги лежавшего на его топчане солдата и устало сел. Олегов с Люшиным переглянулись и засмеялись, ситуация была им знакома, их батальон периодически заступал нести службу сюда на гауптвахту.

— Пошли, пройдемся по камерам? — Олегов положил руку на плечо измотанному старшему лейтенанту.

— Пошли, — обрадовался тот, — Может, вы подскажете, в чем тут дело…

Начкар впереди они следом, все вместе двинулись в тот отсек гауптвахты, где сидели подследственные и осужденные, в ходе выполнения интернационального долга уже получившие срок, или ожидающие суда, а затем отправки на Родину, на Большую землю, в одну из зон заключения.

Одна стальная дверь с огромным висячим замком, другая, третья… Начкар перед каждой долго стоял, выбирая из тяжелой связки нужный ключ. Они шли по длинному коридору, скупо освещенному тусклыми лампочками под потолком, пыльный воздух был густо настоян на запахах пота, мочи и хлорки.

— Все началось с того, что при заступлении я, как положено, принимая людей в камерах, стал их обыскивать. Оказывается, не все, заступая в наряд, так делают. Нашел ерунду всякую: лезвия, шариковые ручки, спички. А они — обиделись. В какой-то камере кто-то вчера и крикнул на весь отсек: «Козлу шмотки в гору! «Я только сейчас понял, что это значило, — рассказывал по дороге начкар.

— Ерунда… — усмехнулся Олегов. — Для них это не ерунда.

Он уже сталкивался с этим явлением, когда для человека, лишенного свободы, эти мелочи, обычные в обыденной жизни, но запрещенные в камере, превращаются в символ свободы, в глоток воздуха, чистого воздуха, чудом ворвавшегося в тюремную вонь.