Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Уильям Моррис

Талантливый генерал не предпринимал никаких открытых действий, и только некоторые мелкие газеты порицали его. Дальновидные люди заключали отсюда, что замышляется что-то неладное. Что же касается Комитета общественного спасения, то, как бы он ни оценивал положение, он зашел слишком далеко, чтобы отступать, а многие из его членов, по-видимому, считали, что правительство не будет действовать. Они спокойно продолжали организовывать продовольственное снабжение, сводившееся, в сущности, к ничтожным выдачам продуктов. В противовес осадному положению они вооружили, сколько могли, людей в тех кварталах, где были сильнее всего, но не пытались обучать их, вероятно полагая, что все равно не успеют сделать из них дисциплинированных солдат. Талантливый генерал, его солдаты и полиция во все это не вмешивались, и жизнь в Лондоне во вторую половину недели протекала спокойнее, хотя в провинции там и сям вспыхивали волнения, подавляемые властями без особых усилий. Наиболее серьезные столкновения были в Глазго и Бристоле.

Так наступило воскресенье, назначенное для митинга. Многочисленные толпы народа пришли на Трафальгарскую площадь. Среди них находилась большая часть членов Комитета, сопровождаемых кое-как вооруженной охраной. На улицах было совершенно мирно и спокойно, но множество зрителей толпилось, чтобы посмотреть на двигавшееся мимо них шествие. Полиции на площади не было. Люди совершенно спокойно заняли площадь, и митинг начался. Вокруг главной трибуны стояли вооруженные люди, среди толпы кое у кого тоже было оружие, но подавляющее большинство было безоружно. Многим казалось, что митинг пройдет мирно. Но члены Комитета слышали с разных сторон, что готовится какое-то покушение. Однако это были лишь смутные слухи, и никто не знал, чего нужно опасаться. Скоро они это узнали!

Прежде чем прилегавшие к площади улицы заполнились народом, отряд солдат вступил на площадь с северо-западной стороны и выстроился вдоль домов. При виде красных мундиров в народе поднялся ропот. Вооруженная охрана Комитета стояла в нерешительности, не зная, что делать. И действительно, этот новый людской поток так стеснил толпу, что неумелые люди из охраны едва ли могли бы пробиться сквозь нее. Не успели они освоиться с присутствием врага, как другие отряды солдат, появившись из улиц, выводящих через широкий южный проспект к парламенту (здание еще существует и называется «Навозным рынком»), а также со стороны пристаней Темзы, подошли, сжимая толпу в еще более густую массу, и заняли позицию вдоль южной стороны площади. Тогда те, кто видел эти перемещения войск, сразу поняли, что попались в ловушку и им остается только ждать, что с ними будет.

Тесно сжатая толпа не двигалась, да и не могла бы двигаться, разве только под действием величайшей паники. Ждать ее пришлось недолго. Отдельные вооруженные люди пробились вперед или взобрались на постамент стоявшего тогда на площади памятника, чтобы грудью встретить стену огня. Большинству (среди стоявших здесь было много женщин) казалось, что наступает конец света, так разительно этот день отличался от вчерашнего. Не успели солдаты построиться, как, по словам очевидца, с южной стороны выехал верхом блестящий офицер и что-то прочел по бумаге, которую держал в руке. Его мало кто слышал, но мне впоследствии рассказывали, что это был приказ разойтись и предостережение, что он имеет законное право в случае ослушания стрелять по толпе. Толпа приняла это как вызов и ответила глухим угрожающим ревом, после чего настала непродолжительная тишина, пока офицер не вернулся в ряды Я стоял с краю, близко от солдат, говорит очевидец, и увидел, как выкатили вперед три маленькие машины. Я узнал в них пулеметы. Тогда я закричал: «Бросайтесь наземь, они будут стрелять!» Но едва ли кто мог броситься наземь, так тесно была сжата толпа. Я услышал резкий выкрик команды и только успел подумать, что со мной будет через минуту. Затем слов но земля разверзлась и ад предстал перед нами. Ни к чему описывать последовавшую затем сцену. Пули пробили глубокие бреши в тесной толпе. Убитые и раненые покрывали землю. Вопли, стоны, крики ужаса наполнили воздух, пока не стало казаться, будто в мире ничего другого не существует, кроме убийства и смерти. Те из наших вооруженных людей, которые еще не были ранены, дико крича, открыли рассыпной огонь по солдатам. Один или два из них упали, и я увидел офицеров, которые, проходя вдоль рядов, уговаривали солдат продолжать стрельбу. Но те мрачно выслушивали приказания и опускали приклады ружей. Лишь один сержант подскочил к пулемету и стал наводить его. Тогда высокий молодой офицер выбежал из рядов и за шиворот оттащил сержанта обратно. Солдаты стояли неподвижно, а охваченная ужасом толпа, почти вся безоружная (большинство вооруженных людей сразу же погибли), начала растекаться с площади. Впоследствии мне говорили, что солдаты на западной стороне тоже стреляли и, таким образом, принимали участие в этой бойне. Не помню, как я выбрался с площади я шел, не чувствуя земли под ногами, исполненный бешенства, ужаса и отчаяния.

Так говорит очевидец. Число убитых на стороне народа после минутной стрельбы было огромно, но точные цифры не легко установить. Вероятно, погибло до двух тысяч человек. Из числа солдат шестеро было убито наповал и двенадцать ранено.

Я слушал, дрожа от волнения. Глаза старика сверкали, и лицо его горело, когда он сообщил мне то, чего я всегда опасался. Все же я удивился его приподнятому настроению после рассказа об этой безжалостной расправе.

— Как ужасно! — сказал я. — Надо думать, эта бойня на время положила конец всей революции?

— О нет! — воскликнул Хаммонд. — Только тут она по-настоящему и началась.

Он наполнил бокалы, встал и промолвил:

— Осушите бокал в память тех, кто там погиб, ибо долго придется мне рассказывать, сколь многим мы им обязаны!

Я выпил. Он снова сел и продолжал:

— Бойней на Трафальгарской площади началась гражданская война, хотя, как все подобные явления, она развивалась медленно и люди едва ли сознавали, в какой критический период они живут. Как ни страшен был этот расстрел и как ни были люди потрясены, разобравшись в своих чувствах, они испытывали скорее гнев, чем страх, хотя осадное положение проводилось теперь молодым и талантливым генералом без всяких поблажек. Когда на следующее утро стало известно о случившемся, даже правящие классы были охвачены отвращением и ужасом, но правительство и те, кто его непосредственно поддерживал, считали, что, заварив кашу, надо ее расхлебывать. Однако даже самые реакционные капиталистические газеты (за исключением двух), ошеломленные невероятными известиями,   ограничились    сухим    отчетом    о    том,    что произошло, и воздержались от каких-либо комментариев. Исключение составила так называемая «либеральная» газета (правительство тех дней имело эту окраску), которая, после предисловия, где она заявляла о своих неизменных симпатиях к трудящимся массам, развивала ту мысль, что во времена революционных потрясений правительство должно быть справедливым, но твердым и что наиболее милосердный способ обхождения с бедными безумцами, которые посягают на самые устои общества (сделавшего их безумными и бедными), это немедленно пристрелить их, чтобы спасти других от возможности попасть под расстрел. Короче говоря, газета восхваляла решительные действия правительства, как вершину человеческой мудрости и милосердия, и восторженно предрекала новую эпоху благоразумного демократизма, свободного от тиранических претензий социалистов.

Другим исключением была газета, которая считалась одним из самых ярых противников демократии. Так оно и было, однако редактор нашел в себе мужество выступить от своего имени, а не от имени газеты. Кратко, в простых негодующих словах он спрашивал, чего стоит общество, которое нужно защищать избиением невооруженных граждан, и призывал правительство отменить осадное положение и предать суду генерала и его офицеров, которые стреляли в народ. Он пошел дальше и заявил, что, каково бы ни было его мнение о доктрине социализма, он отныне связывает свою судьбу с народом до тех пор, пока правительство не искупит своей жестокости, показав, что оно готово прислушаться к требованиям людей, которые знают, чего хотят, и которых старческий маразм современного общества принудил так или иначе добиваться удовлетворения этих требований.

Конечно, этот редактор был тотчас же арестован военными властями, но его смелая статья уже пошла по рукам и произвела такое огромное впечатление, что правительство после некоторого колебания отменило осадное положение, хотя в то же время осилило военную охрану и сделало ее еще более строгой. Три члена Комитета общественного спасения были убиты на Трафальгарской площади. Что касается остальных, то большая часть вернулась к месту своих прежних собраний и там спокойно ожидала событий. В понедельник утром их арестовали, и они были бы немедленно расстреляны генералом, который являлся всего лишь военной машиной, если бы правительство не испугалось ответственности за убийство людей без всякого суда. Сначала их хотели судить специальной Комиссией судей, то есть группой людей, в чью обязанность входило бы признать их виновными. Но приступ горячки у правительства уже прошел, и заключенные были преданы суду присяжных. Здесь правительство ожидало новый удар: несмотря на то что судья потребовал от присяжных признать подсудимых виновными, они были оправданы, и присяжные дополнительно сделали заявление, в котором они осуждали действия военщины как «опрометчивые, неудачные и ненужные» по странной фразеологии того времени. Комитет общественного спасения возобновил свои заседания и с этого момента стал связующим центром для всех общественных сил, находящихся в оппозиции к парламенту. Правительство теперь уступало по всем  пунктам  и  делало  вид,   что идет  навстречу  желаниям народа. Между тем оно готовило широкий заговор, чтобы осуществить coup d'etat (Переворот (франц.)) под руководством лидеров двух противоположных парламентских партий. Доброжелательно настроенная часть общества была в восторге от наступившего спокойствия и думала, что всякая опасность гражданской войны миновала. Победа народа была отпразднована на огромных митингах в парках, в память жертв гнусной бойни.