Мандала - Сондон Ким

и чем больше желает смерти, тем явственнее показывает пустоту жизни.

С некоторых пор у меня появилась привычка стоять на закате у Врат Освобождения, прислонившись к ним спиной, и, бросая рассеянный взгляд на горную тропу, кого-то ждать. Этот кто-то не имеет конкретной сущности. Это может быть кто угодно. Но никто не приходил. Только ночь.

…Я написал Пори. С этой девушкой я познакомился, когда вёл занятия в школе при монастыре Пёгунса. Написал, что скучаю. Однако не было никаких причин именно ей быть предметом моей тоски. К тому времени, когда должен был прийти ответ, я начал нервничать. У меня закралось предчувствие, что, если она и правда решит приехать, может что-нибудь случиться. В ожидании почтальона я нетерпеливо выбегал за ворота и, глядя на появившуюся из-за горы его красную сумку, с колотящимся сердцем ждал письма. Странно, но в глубине моей души сталкивались противоречивые чувства: с одной стороны, лихорадочное ожидание, с другой – понимание, что Пори нельзя приезжать. Однако внутренний конфликт оказался напрасным. Миновала неделя, полторы – она так и не появилась, и ответного письма тоже не было. С окончанием лета пришла только осень: она прокралась незаметно, точно вор.

…Принесли письмо. Я запер дверь и разорвал конверт. «Ты должен дойти до отчаяния, снова и снова. За отчаянием что-то есть. Но вот что? Ты должен сполна натерпеться, сполна настрадаться, чтобы окупить это отчаяние, окупить все двадцать шесть лет твоей жизни. Побун». Это письмо я послал самому себе. Три дня назад попросил отправить его одного благочестивого человека, приходившего в монастырь совершить подношение Будде.

Я всё чаще пропускал трапезу, мои запястья истончались.

В горах быстро темнеет. Стоило раз прочитать «Сутру сердца» – и закат уже снимал свои кровавые одежды. Я бросался в комнату, разрывая саднящую грудь, в которую словно насыпали песка, и падал как подкошенный. От летевших в окно осколков лунного света, от шума сухого ветра, раскачивавшего лунные блики, я постоянно вздрагивал и не мог уснуть.

Мне казалось, будто кто-то меня зовёт, я открывал дверь, но там никого не было. Только ветер. Шорох листьев, падающих с дерева бодхи. Оно стояло уже наполовину голое, и между ветвями проглядывал лунный лик. О-о, говорят, дерево бодхи дарует ищущим просветление. Почему же мне достаётся лишь неуловимый лунный свет?

У-у-у – завывает ветер.

С дерева бодхи падают листья. Они медленно слетают с ветвей и, скользнув по надгробному камню, будто погладив его, замирают на голове подпирающей его черепахи. Этот памятник объявлен национальным сокровищем и охраняется государством. Его хозяин – верховный монах. На плите выгравировано его жизнеописание. Он появился на свет из чрева женщины, увидевшей пророческий сон, будто она проглотила солнце; рос необычным ребёнком: уже в детстве многое предвещало его великое будущее; пройдя монашеский путь и достигнув просветления, стал известным на всю страну духовным учителем и, оставив блестящее наследие, ушёл в нирвану. Однако это автобиография, написанная чужой рукой. Автобиография, которую он писал не сам; марафон великих деяний, бегущих ровным рядом к одной великой цели. Можно сказать, что получился объективный рассказ, исключающий всё субъективное, но о покойном и не напишешь что-либо порочащее. Конечно, если чей-то путь запечатлён на камне, ради грядущих поколений, должно быть, жизнь такого человека заслуживает того, чтобы служить примером для множества людей. И всё же означает ли это, что он непременно превосходил своих современников? Возможно, он был сановитым монахом, лестью и подхалимством добившимся от короля политического влияния и господствовавшим над невинными людьми. Может, он был ханжой, который трепал своим длинным языком о путях к пробуждению, силе буддизма или спасении живых существ, пользовался расположением и доверием власть имущих и жил, не столько заботясь о душе, сколько услаждая плоть. Не был ли он лжемонахом, который именем иллюзорного Будды призывал спасать страну, в то время как сам ни разу не ударил в моктак ради несправедливо голодающего, больного и притесняемого народа? История пишется победителями, которые добились своего не столько правдой, сколько силой. Я не могу полностью доверять тем, кто оказался на её солнечной стороне. Или мои соображения неверны?

У-у-у – снова завывает ветер. Листья с дерева бодхи потоком сыплются на землю.

Я глубоко в себе разочарован. Я отчаянно тянулся вверх, простирал руки, пытаясь ухватить Путь, безымянный, безóбразный, неосязаемый, и казалось, вот-вот получится, но он ускользал. Колесо сансары вертелось с пугающей быстротой – незаметно пролетело шесть лет, с тех пор как я стал монахом. Шесть лет. Шакьямуни в конце шестилетней практики достиг Великого просветления, а я не достиг даже малого…

Говорят, любой, пробудившись, может стать буддой, поэтому будда – не имя собственное, а имя нарицательное. Однако это касается великих – для обычных людей такое недостижимо. Возможно, кому-то изначально предначертано стать буддой. А обыкновенные люди должны жить обыкновенной приземлённой жизнью. Таким же, как я, кто тщетно лелеет дерзкую мечту о просветлении, погребая свою единственную юность в глуши гор, – таким, наверное, трудно спастись.

Летний затвор я провёл в горах Одесан, где с головой ушёл в медитацию, однако «птица в бутылке» никак не поддавалась. Я глубоко разочаровался в монастырской жизни и в абстрактном понятии «буддовости».

Я по-прежнему стоял у Врат Освобождения и, глядя на гаснущий закат, кого-то ждал.

…Ко мне шёл Будда Шакьямуни, в переброшенной через плечо золотой сияющей касе, с цветком удумбара в руке, с вечной улыбкой на устах. Меня манил бодхисаттва Авалокитешвара – под складками его одежды мелькала белоснежная кожа, и каждый его шаг отзывался звоном бубенцов.

Однако там не было ни Шакьямуни, ни Авалокитешвары. Они молчали в темноте храма. На дне глубокого озера моей души.

Мне снова послышалось, будто кто-то меня зовёт. Я прислушался, но это оказался ветер, звон в ушах – плач моего сердца.

Горы вечно безмолвствуют. Неизменно демонстрируя порядок бытия, они безмолвно пребывают на месте. Стойкие, как умудрённый подвижник, который никогда не колеблется, никуда не спешит и, какие бы испытания ни выпадали на его долю, не пытается уклониться или искать компромисс, горы обретают жизнь, как опавшие листья, которые возрождаются, похоронив себя. Глядя на них, я всегда ощущаю себя невыносимо жалким.

Я снова думал о том, чтобы уйти из монастыря.

…Найти добрую благоразумную девушку, нарожать малышей, любить, ненавидеть, радоваться, грустить, трудиться в поте лица; избавиться наконец от этого ужасного чувства вины и стыда, от которого хочется умереть всякий раз, когда кладёшь в рот кусок; есть с улыбкой свой собственный хлеб; довольствоваться простой жизнью; ждать, что дети осуществят мои несбывшиеся мечты…

Мне вспоминаются лица тех, кто снял с себя монашескую робу