Штамм Закат - Чак Хоган

Ночную тишину прорезал еще один визг, после чего раз­далось нечто вроде рычания. Квинлан закрыл саквояж и вгляделся в тьму, скрывавшую заросли деревьев. Он пере­дал сумку с деньгами Гусу, а в обмен получил длинное ру­жье. После чего с невероятной мощью и скоростью рванул в сторону зарослей.

— Что за... — только и успел сказать Крим.

Если даже там была тропинка, этот удивительный Квин­лан не обратил на нее ни малейшего внимания. Гангстеры услышали треск ветвей.

Гус повесил сумку с оружием на плечо.

— Пошли, — сказал он. — Вряд ли вы захотите это про­пустить.

Идти по следу Квинлана было легко, потому что он про­ложил прямой путь, обломав свисающие ветви деревьев, и если где и сворачивал с курса, то лишь затем, чтобы обо­гнуть стволы. Тесной толпой, толкаясь и обгоняя друга, они пробежали сквозь заросли и оказались на краю боль­шой поляны, где едва не уперлись в Квинлана. Тот стоял совершенно неподвижно, обхватив себя руками и бережно прижимая ружье к груди, словно бы держа ребенка.

Капюшон его был откинут. Крим, отдуваясь за спиной водителя, наконец-то увидел его гладкую лысую голову — поначалу только с затылка. В темноте ему показалось, что парень начисто лишен ушей. Крим обогнул его, чтобы луч­ше рассмотреть лицо, и открывшееся зрелище заставило человека-танка затрястись, как былинка на ветру.

У урода, именуемого Квинланом, не только не было ушей, — у него и носа-то не осталось.

Толстая глотка. Полупрозрачная, почти переливчатая кожа. И глубоко сидящие в бледном гладком лице кроваво-красные глаза — самые яркие глаза, какие Крим когда-либо видел в жизни.

Тут от верхних ветвей дерева отделилась какая-то фигу­ра, легко спрыгнула на землю и вприпрыжку помчалась через поляну. Квинлан пустился ей наперерез, словно лео­пард, преследующий газель. На бегу Квинлан опустил пле­чо, как защитник, атакующий игрока с мячом, и они стол­кнулись.

Фигура с пронзительным визгом растянулась на земле, несколько раз перевернулась, но тут же вскочила на ноги.

В одно мгновение Квинлан включил лампу на стволе своего ружья и направил свет на противника.

Фигура зашипела и отпрянула, молотя воздух руками, — лицо ее исказила неимоверная мука, это было видно даже на расстоянии. Не мешкая, Квинлан нажал на спусковой крючок. Дуло ружья словно взорвалось — серебряная дробь ярким конусом выметнулась из ствола и снесла голову ши­пящей фигуры.

Только вот фигура эта умерла не так, как умирает человек. Из обрубка горла ударил гейзер какой-то белой дряни, фигу­ра словно бы втянула в себя руки и повалилась на землю.

Квинлан быстро повернул голову — очень быстро: даже раньше, чем появилась следующая фигура, стрелой выле­тевшая из-за деревьев. На этот раз фигура была явно жен­ской. Она дала деру от Квинлана, но зато помчалась пря­миком к группке гангстеров. Фигура не просто бежала в их сторону — она неслась непосредственно на них. Гус выхва­тил из сумки ятаган. Завидев оружие, женщина — если ее можно было назвать женщиной: одетая в какие-то чудо­вищные лохмотья, она походила на грязнейшую обдурен­ную шлюху, какие только существуют на свете, разве что была невероятно гибка и проворна, и ее глаза сияли крас­ным светом, — попыталась отскочить, но поздно. Одним-единственным точным движением Гус словно бы просто провел клинком по ее плечам и шее, а в результате голова фигуры упала в одну сторону, тело — в другую. Когда и то и другое упокоились на земле, из ран поползла густая белая жидкость, похожая на слабое тесто.

— А это белый цвет, — сказал Гус.

К ним подошел Квинлан. Еще на ходу он перезарядил ружье подвижным цевьем и снова нахлобучил на голову толстый хлопчатобумажный капюшон.

— Ладно. Идет, — сказал Крим, пританцовывая на месте, как мальчишка, которому рождественским утром приспи­чило в туалет. — Да. Я бы сказал: мы, бля, в игре.

Низина

Выбрив половину лица опасной бритвой, прихвачен­ной еще в ломбарде, Эф вдруг почувствовал, что потерял к этому занятию всякий интерес. Он отключился от про­цесса и уставился в зеркало, что висело над раковиной, на­полнившейся мутно-молочной водой. Его правая щека все еще была покрыта пеной.

Он думал о книге — об «Окцидо Люмен» — и еще о том, что всё, буквально всё повернулось против него. Палмер и его состояние. Эти две преграды вставали у них на пути, куда бы они ни двинулись. Что станет с ними со всеми — что станет с Заком — если он, Эф, потерпит поражение?

Лезвие бритвы истосковалось по крови. Тоненький по­рез налился красным, на нем проступили рубиновые бисе­ринки. Эф посмотрел на бритву, увидел пятнышко крови на нержавеющей стали, и вдруг память отбросила его на одиннадцать лет назад — в тот день, когда родился Зак.

За плечами Келли уже были один выкидыш и один мерт­ворожденный ребенок. Сейчас, готовясь к новым родам, к рождению Зака, она два месяца провела на постельном режиме. В этот раз Келли разработала свой план родов: никакой эпидуральной анестезии, никакого обезболива­ния вообще, никакого кесарева сечения. Спустя десять ча­сов после начала схваток продвижение так и не намети­лось. Для ускорения родов врач предложил питоцин, но Келли отвергла его, оставаясь верной своему плану. После еще восьми часов мучений она уступила, и ей все же по­ставили капельницу с питоцином. А спустя еще два часа — мучительные схватки продолжались уже почти сутки — она дала наконец согласие на эпидуральную анестезию. Дозу питоцина повышали уже несколько раз, и сейчас она была очень высокой — на пределе того, что мог позволить сер­дечный ритм плода.

На двадцать седьмом часу схваток врач предложил кеса­рево сечение, но Келли отказалась. Сдав все остальные по­зиции, здесь она была непреклонной: роды должны идти естественным путем. Монитор сердечной деятельности плода показывал, что никаких сбоев нет; шейка матки рас­ширились до восьми сантиметров, и Келли была полна ре­шимости самостоятельно вытолкнуть своего ребенка в большой мир.

Однако пять часов спустя, несмотря на энергичный мас­саж живота, которым усиленно занималась опытная сестра, плод по-прежнему упрямо оставался в поперечном положе­нии, а шейка матки так и не раскрылась шире восьми санти­метров. Несмотря на успешную эпидуральную анестезию, Келли теперь постоянно ощущала боли при схватках. Врач подкатил стул к ее кровати, уселся и снова предложил кеса­рево сечение. На этот раз Келли приняла предложение.

Эф надел халат и прошел вслед за каталкой в сверкаю­щую белизной операционную, располагавшуюся за двой­ными дверями в конце коридора. Монитор сердечного ритма плода, издававший мягкое «ток-ток-ток», похожее на звук метронома, действовал на него успокаивающе. Медсестра протерла выпирающий живот Келли коричнево-желтым антисептиком, а затем акушер уверенным движе­нием, ведя скальпель слева направо, сделал горизонталь­ный разрез передней брюшной стенки в низу живота. Он рассек и раздвинул в стороны фасцию, затем мясистые мышцы передней стенки, потом тонкую брюшину, после чего показалась толстая, сливового цвета стенка матки. Хирург сменил скальпель на ножницы для разрезания по­вязок, чтобы свести к минимуму риск повреждения плода, и сделал последний разрез.

Руки в перчатках вошли в полость и извлекли на свет новехонького человечка, только Зак еще не родился. Он был, что называется, «в рубашке», то есть окружен тонким, неповрежденным амниотическим мешком. Этот мешок всплыл из матки как большой пузырь; матовая непрозрач­ная оболочка вокруг плода была словно нейлоновое яйцо. В этот момент Зак еще оставался недвижимым, он по-прежнему питался от матери, получая необходимые веще­ства и кислород по пуповине. Акушер и сестры работали, сохраняя профессиональную невозмутимость, но и Эф, и Келли почувствовали их явную тревогу.

Только позднее Эф узнает, что появление на свет ребен­ка «в рубашке» — большая редкость: меньше одного случая на тысячу рождений, а если говорить о полностью доно­шенных детях, то пропорция уменьшается многократно — здесь речь идет уже о единицах на десятки тысяч.

Этот странный момент длился и длился: нерожденное дитя по-прежнему было связано пуповиной с измученной матерью — дитя, произведенное на свет, но все-таки... все-таки еще не родившееся. Затем оболочка сама по себе про­рвалась и сползла с головки Зака, обнажив его блестящее от влаги личико. Еще несколько мгновений этого замед­ленного времени... и ребенок закричал; только после этого его, мокренького, положили на грудь Келли.

Напряжение все еще витало в операционной, но теперь к нему примешивалась явственно ощущаемая радость. Кел­ли ощупывала ручки и ножки Зака, пересчитывая пальчи­ки. Она настойчиво искала признаки уродства и, не нахо­дя, испытывала нарастающий восторг.

Мальчик весил три шестьсот. Он был лыс, как ком те­ста, подготовленный для выпечки хлеба, и бледен тоже, как тесто. Через две минуты после рождения он набрал уже восемь баллов по шкале Апгар, а через пять минут — все девять из десяти возможных.