Казарма - Николай Наседкин

Появилась уйма свободного времени, когда можно расслабиться, покемарить где-нибудь в биндюге, побыть одному, но, главное, возникла возможность приискать себе приличное место службы. Сунулся я в одну стройконтору, другую, где, по слухам, требовались художники - а художников-оформителей на стройке, в стройбате, в новом городе, где плакаты, лозунги, стенды с соцобязательствами и прочая наглядная агитация громоздились буквально на каждом шагу, - требовался легион. Однако я не поспевал - тёплые закутки с запахами красок и растворителей везде уже были позаняты более расторопными доморощенными рафаэлями.

И вот, когда, казалось, уже никаких надежд не оставалось, и я вышел снова вместе со своим отделением по весенней чавкающей грязи на копку очередной траншеи, и Памир уже злорадно пообещал меня, сачка молодого, за троих пахать заставить, Бог услышал мои угрюмые молитвы. Прораб нашего стройучастка, деловой озабоченный мужик лет тридцати с висячими запорожскими усами, вызвал меня в свой вагончик.

- Десятилетку имеешь?

- Имею.

- Рисовать, слышал, можешь?

- Плакаты-лозунги могу.

- А нам пейзажей и не надо. Ты вот что, намалюй для начала десяток табличек "Опасная зона! Проход запрещен!" Справишься - шнырём сделаю.

Мне очень хотелось справиться. И я справился. И стал шнырём. А если более уважительно, без стройбатовского жаргона - помощником прораба. Обязанности - вполне интеллигентные: рисовать-оформлять, вести табель выходов, писать заявки на стройматериалы, калькировать чертежи, выполнять курьерские поручения, что уже давало возможность одиночного свободного хождения почти по всему городу, поддерживать чистоту в прорабской и всё такое прочее.

Одним словом, жизнь переменилась, как у Али-Бабы: из грязи - да в князи. Было, правда, первое время не совсем удобно перед своими ребятами из отделения. Получалось как бы, что они меня обрабатывают, ибо официально я продолжал числиться в бригаде плотником-бетонщиком второго разряда и получал грoши из общего котла. Но оправданий в таких случаях можно найти воз и маленькую тележку. Во-первых, помощники из сапёров имелись у каждого прораба на всех участках. Во-вторых, если не я стал бы шнырём, то кто-то другой свято место пусто не бывает. В-третьих, сами ребята, даже Мнеян с Мовсесяном, вперёд меня перестали видеть в этом проблему, наоборот, они поняли, какая выгода для отделения, что один из них - правая рука прораба: достаточно сказать, что шнырь имел возможность замазать любой сапёрский прогул в табеле. В-четвертых...

Хотя, думаю, хватит оправдываться. Мне подфартило, вот и всё. Стало легче дышать. Даже бешеный Памир, заглядывая в прорабскую, теперь разговаривал со мной хоть и свысока, но по-деловому, без подлого хамства.

Уже за одно это я согласен был терпеть не очень-то уважительное словечко "шнырь" и подметать каждый день пол в прорабской биндюге.

Глава IX

Мне снится - я лежу на пляже. Солнце гладит мои щёки бархатной ладошкой и осторожно дует на закрытые веки греющим своим дыханием...

Но сознание всплывает постепенно из глубин моего "Я", и сон, растворяясь, распадаясь на отдельные молекулы-картинки, впитывается в мозговые клетки памяти. Я тянусь-потягиваюсь с таким энтузиазмом, что откликаются хрустом все суставы и суставчики моего дембельского тела, скрипят железные растяжки жёсткой солдатской кровати.

Отворяю глаза.

Позднее октябрьское солнце последним всплеском жарости продолжает сквозь стекла греть моё лицо. Я тру веки костяшками указательных пальцев, сажусь на постели, окончательно материализуюсь в сегодняшнем дне и вспоминаю - Маша! Вчера она сказала мне, задыхаясь от поцелуев: "Неужели ты не понимаешь? Я не хочу, чтобы ты уезжал!."

Маша!..

В казарме - тишина. Время полдень, значит, суточный наряд, дежурный по хате со свободным дневальным, - на заготовке в столовой. Хотя после ночной третьей смены я спал всего часа четыре, чувствую себя бодро. Сегодня я должен совершить поступок.

Тэ-э-эк-с, быстренько делаем подъём... Но что это? Я с недоумением верчу в руках две мерзкие штуковины, обнаруженные под кроватью на месте моих новеньких сияющих сапог. Стоптанные, плохо чищенные, протертые в щиколотках до дыр кирзовые бахилы вызывают у меня чувство отвращения.

Вот гадство - опять!

Я шлёпаю босиком к дневальному, караулящему вход в роту, и строго вопрошаю: кто из посторонних проходил в казарму, пока я спал? Парнишка мнётся, видно, предупреждёнзапуган, но я его убеждаю, что ничего страшного с ним не произойдёт. Дневальный почти на ухо мне шепчет:

- Келемян.

Ага, теперь понятно. Сегодня дежурит по роте Ашот Мнеян, который перед дембелем пробился в младшие сержанты, командует отделением. Келемян, черпак из 3-й роты, начинавший год назад служить в нашей, приходил, видимо, в гости к земляку и, скунс паршивый, внаглую свершил обмен сапог. Выражаясь по-стройбатовски, прибурел до предела: неужели он не понимает, что номер не пройдёт?

Вскоре появляется в казарме Мнеян. Я ему коротко, но энергично объясняю ситуацию. Ашот не в восторге от такой беспардонности земляка, он возмущён (мы с ним стали совсем приятели, да и как дежурный по хате он в ответе за все казарменные происшествия), звонит в 3-ю роту, что-то резко кричит в трубку по-армянски.

Через пару минут прикандыбивает в моих блестящих сапогах Келемян. Он плотненький, кривоногий, весь какой-то сальный, грязный, в замызганном бушлате. Глаза его мокрые излучают добродушное хамство.

Я швыряю ему под ноги его задрипанные опорки и присовокуплю пару ласковых словес. Келемян, стаскивая со своих давно не мытых лап мои сапожки, с искренним, наглец, недоумением шепелявит:

- Э-э-э, ара, зачэм абида? Вижу - сапаги пад кравать. Хазяин нэт. Дай примэрю... Тваи сапаги, ара? Аткуда я знал? На, бэри, мнэ нэ жалка!..

Ну что с таким обормотом поделаешь? Пока он больше смешон, но могу представить, какой блотью заделается этот развязный Келемян через полгода.

А вообще, клептомания - весьма популярная болезнь в нашей казарме. Я ради интереса после первых же пропаж своих вещей решил фиксировать эти пропажи в записной книжке. В результате за два года получился следующий реестр, озаглавленный мною с горькой иронией:

ДАНЬ РОТНЫМ ПОЛОВЦАМ

10 рублей. Книга ("Очерки бурсы"). Ремень брючный. 3 рубля. Брюки. Пилотка. Пилотка. Пилотка. Часы. Сапоги. Правый сапог. Полотенце. Туалетные принадлежности (мыльница, зубная щётка в футляре, зубная паста). Полотенце. Туалетные принадлежности. Погоны. Две простыни. Полотенце. Очки. Полотенце. Подушка. Оделяло. Подворотнички (5 штук). Полотенце. Авторучка. Бритвенный станок. Полотенце. Сапоги. Простыня. Книга ("Холодный дом"). Папиросы (3 пачки). Полотенце. Книга (Конан Дойл). Полотенце. Полотенце. Полотенце. Авторучка. Две простыни. Матрас. Полотенце. Полотенце. Сапоги. Полотенце. Полотенце.

Список, понимаю, дикий. Полотенца воровали на портянки, простыни - на подворотнички, туалетные принадлежности - для отчета перед командиром на построении, одеяла-матрасы-подушки - обменивались худшие на лучшие, часы-деньги-авторучки - и так понятно... Но для чего, к примеру, книги библиотечные тибрили и тем более очки с диоптрией минус два? Вот это совсем понять невозможно. Надо ли объяснять, что за уворованные простыни, полотенца, книги - за всё надо было расплачиваться потерпевшему же своими деньгами. Ворюг же никто и никогда не искал.

Свыклись.

А кому надо? Можно решить проблему проще, без напряжения. За пару дней до получки комроты капитан Борзенко днём, пока личного состава нет дома, устраивает в казарме ревизию постельного белья, фиксирует все порванные и вовсе исчезнувшие простыни, наволочки, полотенца. В день выдачи жалованья в канцелярии рядом с кассиром сидят капитан и старшина. За простыню отстригается от сапёрской получки три рубля, за полотенце - полтора, за наволочку - рупь. Оштрафованных набирается иной раз человек до сорока. При этом происходят следующие диалоги:

Сапёр: - Я не рвал!

Капитан: - А меня не интересует.

Другой сапёр: - У меня же украли простыню, я не виноват!

Капитан: - Так я, что ли, платить за неё буду, сынок?

Сапёр: - Я платить не бу-у-уду!

Капитан: - Что, блоть заела, сынок? Я блоть-то вышибу!..

Третий сапёр: - Товарищ капитан, у меня же целы обе простыни, посмотрите - ошибка вышла.

Капитан: - Тебе их подменили, сынок.

Сапёр: - Да какой же смысл? Кому ж за меня платить охота?

Капитан (наморщив лобик): - Ну ладно. Старшина, с этого не бери...

Вообще, надо сказать, с капитаном Борзенко тяжко общаться. Низкого роста, приземистый, с тёсаными чертами лица и неприятно свинцовым взглядом, он, если был бы артистом, наверняка играл бы роли полицаев, главарей банд, насильников и прочих выродков. Любимое свое присловье "сынок" он произносит так, как другие произносят слово "сволочь". Он служил одно время заместителем начальника штаба нашего полка, а затем его бросили (или сбросили - в стройбате ротами командуют лейтенанты) на должность командира 5-й роты для поднятия в ней дисциплины и порядка. Полк вздохнул с облегчением, 5-я рота охнула. Жора не давал вздохнуть - сплошные проверки, ревизии, шмоны, репрессии, придирки, наказания... Жора любил приговаривать.