Через мост и дальше - Олег Федорович Соловьев

ты так не можешь?

– Не знаю. Я просто не знаю, серьезно. Как будто, если я начну заниматься учебой, я не смогу быть с тобой таким, как раньше. Как будто все станет хуже.

– Хуже все станет, если ты уйдешь на два года. В смысле, ты как себе вообще представляешь нашу жизнь через несколько лет хотя бы? Когда ты окончишь институт, допустим, что ты его окончишь, что ты будешь делать? Мы же не сможем всю жизнь провести так, как последние полгода, так просто не бывает.

– Почему? Я верю, что сможем. Все же прекрасно.

– Да нет, ты не понимаешь! Все прекрасно, все замечательно, но ты же не будешь всю жизнь брать деньги у своей матери, прикрываясь тем, что ты учишься в институте! Она тебе сама перестанет их давать в первый же день после получения диплома. И если ты думаешь, что она отмажет тебя от армии, то нет, этого тоже не будет. Как будто я знаю ее лучше, чем ты, господи!

Она была права, конечно. Поразительно, почему я не смог сам додуматься до таких очевидных вещей, но, с другой стороны, время-то действительно еще оставалось. Нужно было всего-то начать ходить на пары, провести майские праздники за учебой, сделать все, что до этого не делал и потом выйти на сессию и сдать ее, хоть бы и в сентябре. Все было реально. Но я все равно сомневался.

– А если…

– Да что если? Ты думаешь, что я от тебя уйду, если ты будешь заниматься какими-то другими делами? Нужными делами? Серьезно, ты так думаешь? Ты совсем придурок?

Она начала плакать. Я обнял ее и стал говорить, что я все сделаю как надо, и все будет хорошо. Она немного успокоилась, мы пошли дальше. Я твердо решил, что сделаю все, что угодно, чтобы никогда не расставаться с ней.

И этой решимости было достаточно, чтобы засесть за учебу. Все это было, на самом деле, совсем не сложно, нужно было просто начать. За майские праздники я с нуля сделал проект по черчению и практически все домашние задание, которые нужно было сдавать. Мои одногруппники оказались на удивление отзывчивыми, они помогали мне, когда я просил объяснить какие-то не самые понятные мне вещи. Но самое главное, что Ира каким-то образом делала так, что мне хотелось этим всем заниматься. В итоге, к июню я вышел на сессию почти без долгов. Не очень приятная ситуация была только с мат анализом, но я был уверен, что его я тоже подтяну и благополучно сдам, но уже в сентябре. В итоге – нет. В какой-то момент я был так окрылен тем, как просто мне все дается, и с какой легкостью я получаю зачет за зачетом, что немного сбавил требования к себе, ну, и завалил два экзамена подряд. Сначала один, а потом, из-за нервов и перенапряжения, другой. Я не очень хочу рассказывать подробно – были не самые приятные дни в том году, мягко говоря. С учетом не допуска по матану, было уже три хвоста. Мне кажется, я тогда все время ходил с таким, хмурым видом.

Он посмотрел по сторонам, потом поднял голову и увидел памятник.

– Как вот этот вот Грибоедов. И постоянно смотрел в пол. Один хвост закрыл на пересдаче, а по второму, наоборот, две завалил. В сентябре, в конце, меня, в общем, отчислили. Помню, что в тот день я пошел домой пешком и, пока шел от Бауманской до Покровки напился так, что удивительно, что вообще дошел. Иры дома еще не было, я спустился вниз в магазин, купил там бутылку коньяка, поднялся обратно, не знаю уж, как мне это удалось, и уселся с этой бутылкой на пол кухни. Сидел там, смотрел в окно и пил коньяк, пока Ира не пришла. Когда она пришла, я не смог встать сразу, но зато сразу смог ей, по слогам, сказать, что меня отчислили. Она сначала не поверила, потом начала ругаться, говорить какие-то слова. Я ничего не слышал и через пять минут уснул, прям на том полу. Проснулся каким-то образом в кровати. Иры не было. Я встал, пошел в ванную, посмотрел на себя и тут же закрыл глаза. Я был отвратительный. Вернее даже, обгаженный. Вот примерно как Шухов голубями, только изнутри.

– Но, подожди, он же совсем не… Хотя… Да, ты прав. Странно, все памятники же обгаженные, но этот почему-то особенно. Либо его не чистят, не знаю.

– Возможно, сама конструкция постамента, то есть, башни этой его, привлекает голубей. Ну, то есть, им удобно на ней сидеть, и это влечет последствия. Так тяжело об этом говорить, мне кажется, я никогда этого никому не рассказывал кроме себя. Не о постаментах, ты понимаешь. Но и все равно – то были даже не разговоры, а размышления вслух, по утрам, в ванной, или еще где-то. А сейчас я как будто ковыряюсь у себя под кожей, и мне, что удивительно, почти нравится даже.

– Ну, я могу сказать, что мне интересно тебя слушать, но я не уверен, что знаю, что отвечать.

– Да не надо ничего отвечать, воспринимай это как, не знаю, саундтрек к ночной прогулке по Москве. Сложно придумать саундтрек лучше.

– Да уж, пожалуй. Но ты продолжай. Мы все равно идем прямо, пиво у нас еще не кончилось, а я тебя внимательно слушаю.

Он усмехнулся, потом его усмешка превратилась в кашель и какое-то непродолжительное время мы шли под такой саундтрек.

– Прости. Ну как тут продолжать, я чувствовал себя погано тогда. Ира не отвечала на телефон, я не знал куда себя деть. Вышел из дома, купил себе чекушку коньяка в магазине и пошел бродить по району. Непонятно, как выбрел к заброшенному корпусу общежития МГЛУ, хотя, с другой стороны, куда я еще мог выбрести в тот момент. Поднялся на крышу, периодически потягивая коньяк, подошел к краю, стоял и смотрел на центр Москвы, на все эти крыши и все остальное. В какой-то момент подумал, что можно спрыгнуть вниз и никаких проблем больше не останется. Как и меня, собственно, но не решился. Суицид – это слишком серьезное решение, чтобы его принять, все же. Требует смелости, либо, наоборот, безрассудства. У меня не было ни того, ни того, я просто стоял, курил и делал глоток за глотком из бутылки. Она вскоре закончилась, и я, пошатываясь, спустился вниз и вернулся домой. Иры не было. Я ей позвонил, она не ответила, но потом