До встречи на небесах - Леонид Сергеев

И за друзей стало стыдно — они бросились лихорадочно заполнять бланки, не испытывая ни малейшей неловкости от ситуации, похоже посчитали — все в порядке вещей, они заслужили дипломов, а я нет; им не хватало лишь сказать — мы, евреи, таланты, а ты посредственность. Ну, а себя в те минуты я просто-напросто презирал, ведь еще некоторое время сидел как истукан за столом, не зная куда деться.

И все же одна награда у меня есть. Как-то мы с Ковалем выпивали в Пестром, вдруг подходит Ирина Евтушенко (однофамилица поэта, работала в секретариате Союза писателей):

— Я хочу вам дать по медали «ветеран труда». Вот бумага, пишите свои данные.

Я сразу решительно отказался.

— Мне не надо. В нашем Отечестве порядочный человек не может иметь награды. За редким исключением.

— А мне надо, едрена вошь! — засмеялся Коваль. — Давай медаль! Где писать?

— Эта медаль почетная, — продолжала Евтушенко, и дальше стала объяснять разницу между всякими званиями, лауреатством и этой медалью.

Я понял только одно — что ее дают не за мастерство, а за долголетие в писательском Союзе, и отошел к стойке буфета; в очереди разговорился с кем-то и обо всем забыл. Через месяц Коваль мне говорит:

— Иди, получи медаль у Ирки. Я получил, а твоя тебя ждет. Я твои данные тогда записал.

Я махнул рукой и никуда не пошел. Но тут Мазнин стал меня донимать:

— Получи, получи медаль, пригодится. Ты ж, балда, Ирку тем самым обижаешь.

И Кушак насел:

— Возьми медаль, дурак! В какое положение ставишь Ирку?!

Потом Евтушенко сама подловила меня в ЦДЛ и вручила медаль:

— Нам дали на Союз всего сто медалей, но именно тебе в первую очередь я и хотела ее дать, потому что ты никогда ничего не просишь, никуда не лезешь.

Я поблагодарил Евтушенко, но сказал:

— На фиг она мне нужна?

Кто бы мог подумать, что спустя несколько лет, когда произойдет «криминальная революция» и наступит разбойничье время, когда меня совершенно перестанут печатать, и я буду жить только на пенсию, благодаря этой штуковине, смогу хотя бы меньше платить за квартиру. Ну, а до этих событий я решил вновь, как в юности, походить в библиотеку «Ленинку», поскольку за последние годы почти ничего не читал. Пришел записываться, но получил от ворот поворот.

— Уже давно записываем только тех, кто имеет диплом об окончании института, — строго сказала регистраторша.

— Диплома у меня нет, — говорю, — но я член двух творческих Союзов (второй — журналистов, где я состоял в секции графиков).

— Все равно. Нам нужен только диплом.

— Как же так? — растерянно бормочу и бросаю последний козырь: — У меня есть медаль.

— Мы и с орденом не записываем, — безжалостно, как оплеуху, выдала регистраторша, но подумав, сказала: — Подождите, я позвоню в дирекцию…

С превеликим трудом, после долгих телефонных разговоров, мне выдали читательский билет. И все благодаря медали. А между тем, в каталоге библиотеки числилось около десяти моих книг.

К моему шестидесятисемилетию Московская писательская организация выпустила сборник моих рассказов «Заколдованная» (сто экземпляров) и за него дала премию им. С. Есенина. Эта премия не от каких-то олигархов, она от истинно русской организации и от честных людей. А потом я получил Первую премию за повесть о своей собаке «Железный Дым» (Всероссийский конкурс на лучшую детскую книгу о животных). Благодаря этой премии, вышла книжка о Дыме с его фотографией на обложке — для меня это лучшая память о моем лохматом друге и наших с ним байдарочных походах.

Пусть смеются над нами!

После смерти матери ко мне зачастили друзья — где ж еще удобней собраться? — от ЦДЛ всего-то пятнадцать-двадцать минут на такси (за три рубля), да и места в квартире полно, всегда можно переночевать; кое-кто заваливался с подружками, а я шел с собаками на озеро, или оставлял ключи и направлялся в писательский клуб. Случалось, мои дружки (из числа женатиков) ночевали у любовниц, а женам говорили, что засиделись у меня, «заговорились, ну и остались»; мне не раз приходилось перед этими женами выкручиваться (в их глазах я был беспробудный пьяница и вообще конченый человек — понятно, такой взгляд я решительно отвергал).

Смех разбирает, когда вспомню дружков, перебывавших у меня. Вот уж были растяпы так растяпы! Одни толком охмурить женщин не могли — ползали перед ними на животе, читали стишата (рассматривали встречу с какими-нибудь никчемными особами, как величественное событие), а эти особы со скучающей миной поглядывали на часы. Другие атаковали женщин слишком напористо (позднее мне приходилось чинить мебель и выслушивать от соседей претензии за шум и всякие непристойные словечки). Что и говорить, дружки у меня один чудаковатей другого. Некоторые из них уже на небесах и теперь в компании мы часто потешаемся над ними. Всякие праведники нас осуждают, а мы в ответ:

— Когда дадим дуба, пусть смеются над нами!

Именно в то время у меня появились новые серьезные друзья: прозаики Владислав Егоров, Михаил Ишков и драматург Валерий Шашин. С этой троицей я выпил бочку водки — никак не меньше, и вел захватывающие разговоры и огненные споры. К слову сказать, мы были пьющие, но не любили пьяных — тех, кто сильно перебирал и «керосинил» ежедневно без всякой меры; с такими нам было не по пути, мы все-таки корпели над рукописями.

Сатирик Егоров мощная личность — большой, тучный, с вертикальной полоской торчащих усов «каплеуловителями» — а ля Гитлер, не упускал случая поучить меня житейским премудростям (он был старше на год), даже тем, которые мне были совершенно не нужны (банному делу, изготовление холодца, всяким соленьям, моченьям), но всегда это делал тактично и, вроде бы, ленивым, глуховатым, но теплым, обволакивающим голосом. Он вообще выглядел сонливым толстяком — казалось, положи его на пол и он тут же уснет. Только разговоры о литературе действовали на сатирика освежающе; отстаивая свои взгляды, он вначале повышал голос, а потом и начинал горлопанить. А окончательно расходился в спорах о политике — тут уж его, бывшего журналиста «Правды», задевало за живое, у него появлялась молниеносная реакция, лидерские замашки: он багровел, на несогласных зыркал испепеляющим взглядом, рычал и рявкал, стучал палкой (последние годы он болел и ходил с трудом); от его всесокрушающего напора оппоненты смолкали и съеживались, а единомышленники расправляли плечи — им сатирик подмигивал — мол, пока я с вами, вы в безопасности.

Егоров был крайне вспыльчивым, за его внешней невозмутимостью и спокойствием (порой даже вялым равнодушием) всегда чувствовалось страшное внутреннее напряжение — достаточно было одного неосторожного слова, чтобы в его глазах появился воинственный блеск; еще пара слов — и он рвался в бой (как-то, разбушевавшись, даже дал в морду таксисту хаму). Такой в нем был богатый ассортимент чувств, я называл его «Старый вояка».

Загородник Ишков, высоченный, с копной седых волос и, как и Егоров, усатый, но в отличие от усов сатирика, его усы горизонтальные, и не в пример сатирику, Ишков постоянно настроен на борьбу, он жить не может без споров на любую тему, и надо признать, от него исходит дух победителя. Будучи историком, Ишков клепал фундаментальные исторические романы и натаскивал меня по части далекого прошлого нашего Отечества. Скажу сразу — знания у моего друга колоссальные, спору нет (рядом с ним я чувствовал себя хилым горожаниным в джунглях), но его романы (из серии «Великие тираны» — все эти Калигулы, Ироды, Коммоды) обрушивают на читателя дюжину имен и фактов, но плоховато создают экспозицию Древнего мира (в реальности или близко к ней), от этого все выглядит немного схематично, так мне кажется. И вообще не ясно, для кого рассчитаны эти книги; если для студентов-историков — это одно, это куда ни шло, а если для неподготовленного читателя, вроде меня, — то это труднопреодолимое чтиво. Хотя, конечно, блок его романов впечатляет своей массой — представляю, сколько наш друг просидел в библиотеках и в интернете, это адская работа.

Ишков все сокрушался, что у него «нет имени» (хотя его романы продаются во многих магазинах, а «имя» есть у тех, кого «раскручивают», известное дело — за деньги). Как-то заявил:

— Эти мои романы — моя последняя надежда.

— Надежда на что? — попытался я уточнить.

— На то, что сделаю имя, стану известным, — историк пустил в ход оружие ближнего боя.

— На фига тебе это?

— Ну ты даешь! — историк злодейски сверкнул глазами и дал залп из тяжелого орудия: — Не понимаешь что ли — сразу другое отношение к тебе, сразу пойдут заказы! — и, как бы собирая военные трофеи, заключил: — У тебя нет заказов, потому что ты неизвестный.

Во время разговоров о литературе Ишков становился не просто резок в оценках, он становился беспощаден, никому не давал спуску (особенно тем, кто писал развлекательные рассказики, и популярным детективщикам, которых рвали на части); от него только и слышалось: