Полет шершня - Кен Фоллетт

– Пошел отсюда, пока я тебе горло не перерезал, – прошипел он.

Харальд вернулся к друзьям. Он осознавал, что его унизили, но был слишком пьян, чтобы его это волновало.

– Кажется, я нарушил какие-то местные правила, – пожал он плечами.

Но тут на сцене появился Мемфис Джонни, и Харальд вмиг позабыл обо всем на свете. Джонни уселся за пианино, наклонил голову к микрофону и на безупречном датском произнес:

– Спасибо. Если позволите, я начну с композиции величайшего пианиста в стиле буги-вуги Кларенса Пайнтоп-Смита.

Аплодисменты вспыхнули снова, и Харальд закричал по-английски:

– Давай, Джонни!

У двери возник какой-то шум, но Харальд не обратил на это внимания. А Джонни, взяв всего четыре вступительных аккорда, вдруг перестал играть и произнес в микрофон:

– Хайль Гитлер, беби!

На сцену взошел немецкий офицер.

Харальд в изумлении огляделся. Несколько представителей военной полиции выводили из зала немецких солдат. Датчан не трогали.

Офицер выхватил микрофон у Джонни и заявил по-датски:

– Публичные выступления представителей низших рас запрещены. Клуб закрывается.

– Нет! – возмущенно заорал Харальд. – Ты не смеешь, нацистская дубина!

По счастью, стоял такой шум, что его вопль потонул в криках протеста.

– Пошли отсюда, пока ты не нарушил еще какие-нибудь правила, – пробормотал Тик и крепко взял Харальда за предплечье.

– Отстань! – отпихивая друга, кричал тот. – Пусть Джонни споет!

Но Джонни уже был в наручниках, и офицер вел его из зала.

Харальд разозлился не на шутку. Раз в жизни выдался случай послушать настоящего джазового пианиста, и вот тебе на: нацисты остановили концерт после первых аккордов!

– Они права не имеют! – прокричал он.

– Конечно, нет, – умиротворяюще пробормотал Тик и повлек его к двери.

Поднявшись по лестнице, они оказались на улице. Стояла середина лета, и короткая скандинавская ночь шла к концу. Светало. Клуб находился на набережной, мерцал в полусвете водный простор пролива Зунд. Корабли спали, стоя на якорях. С моря дул свежий соленый ветерок. Харальд вздохнул всей грудью, и голова у него закружилась.

– Пойдемте на станцию, дождемся первого поезда домой, – предложил Тик.

План их состоял в том, чтобы оказаться в постели до того, как остальные в школе проснутся.

Они направились к центру города. На всех важных перекрестках немцы установили бетонные сторожевые посты-«стаканы» – восьмиугольные по форме и метр двадцать примерно высотой. Днем внутри каждого стоял постовой, открытый взглядам только начиная с груди. Ночами там никто не дежурил. Харальд, и так взвинченный тем, что клуб закрыли, при виде этих уродливых символов немецкого владычества разъярился еще сильней. Проходя мимо, он бессильно пнул бетонную стенку.

– Говорят, постовые стоят там в кожаных шортах, потому что ног все равно не видно, – сказал Мадс.

Харальд и Тик захохотали.

Чуть поодаль они увидели кучу строительного мусора: рядом шел ремонт какого-то магазинчика. Взгляд Харальда упал на груду банок из-под краски, и его осенило. Потянувшись через кучу, он выбрал одну.

– Что ты еще задумал? – спросил Тик.

На дне банки оставалось немного черной краски, еще не совсем засохшей. Харальд отыскал в мусоре обрезок деревянной планки, которая годилась как кисть. Не обращая внимания на недоуменные возгласы приятелей, с краской и этой планкой он подошел к бетонному стакану, присел перед ним на корточки. Он слышал, как Тик выкрикнул что-то остерегающее, но отвлекаться не стал, с большим тщанием выводя черным по серой бетонной стенке: «А НАЦИСТ БЕЗ ШТАНОВ!»

Закончив, он сделал шаг назад, чтобы полюбоваться работой. Буквы получились большие, жирные, надпись будет видно издалека. Сегодня утром тысячи жителей города по дороге на работу оценят его шутку и посмеются.

– Ну и что вы об этом думаете? – спросил он и оглянулся.

Тика и Мадса не было, но за спиной у него стояли два датчанина-полицейских.

– Очень смешно! – сказал один из них. – Ты арестован.

* * *

Остаток ночи Харальд провел в полицейском участке, в камере для пьяниц, где, кроме него, находился еще старик, который надул под себя, и ровесник Харальда, паренек, которого стошнило на пол. Это было так отвратительно, что о сне не могло быть речи. Время тянулось долго, у него жутко болела голова, и страшно хотелось пить.

Однако же не в пример сильнее, чем муки похмелья, Харальда донимал страх. Он боялся, что его станут допрашивать о Сопротивлении и, чего доброго, отправят в гестапо.

«Там могут пытать, и надолго ли меня хватит? Кто знает, насколько я терпелив к боли. Что, если не выдержу и выдам Поуля Кирке? И все из-за глупой шутки! Даже не верится, что повел себя таким дураком», – терзался от стыда Харальд.

В восемь утра полицейский в форме принес поднос, на котором стояли три кружки морковного чая и тарелка с ломтиками черного хлеба, тонко намазанными маргарином. От хлеба Харальд отказался: есть в этой камере было все равно что в нужнике – а чай выпил жадно.

Вскоре его повели на допрос. Пришлось подождать немного, а потом в комнату, держа в руках какую-то папку и еще страницу с машинописным текстом, вошел сержант.

– Встать! – гаркнул он, и Харальд вскочил на ноги. Сержант уселся за стол и прочитал рапорт. – В Янсборгской школе учишься, да?

– Да, господин сержант.

– Раз так, мог бы быть поумней, парень.

– Да, господин сержант.

– Где ты набрался-то?

– В джаз-клубе.

Сержант проглядел рапорт.

– В «Датском институте»?

– Да.

– Наверное, был там как раз, когда фрицы его прикрыли.

– Д-да… – Харальд удивился, что сержант обозвал немцев фрицами. Это не вязалось с атмосферой допроса.

– И часто ты напиваешься?

– Нет, господин сержант. Это впервые.

– Значит, впервые напился, а потом увидел пост и на глаза попалась банка с краской…

– Мне очень стыдно.

Сержант вдруг широко ухмыльнулся.

– Да ладно. По мне, так это правда смешно. Без штанов! – И захохотал.

Харальд растерялся. Сначала полицейский выглядел грозно, а теперь гогочет над шуткой!

– Что со мной будет? – спросил он.

– Да ничего, делов-то, – отмахнулся сержант. – Работа полиции – преступников ловить, а не шутников. – Порвал страницу с рапортом надвое и бросил в мусорную корзину.

Харальд не верил своему счастью.

«Неужели меня сейчас выпустят?»

– И что… что я должен сделать?

– Возвращайся в свой Янсборг.

– Благодарю вас!

«Да… И как мне теперь, интересно, пробраться в школу незамеченным? Средь бела дня? Ну, в поезде будет время подумать и что-нибудь сочинить. Может, все обойдется!»

Сержант поднялся на ноги.

– Один совет напоследок. От спиртного держись подальше.

– Слово даю! – от души пообещал Харальд.

«Если удастся выйти сухим из воды, в жизни не возьму в рот спиртного!»

Сержант распахнул перед ним дверь, и Харальд застыл на месте как пригвожденный. За порогом стоял Петер Флемминг. Какое-то время они молчали, поедая друг друга глазами.

– Чем могу служить, господин инспектор? – прервал этот поединок сержант.

Петер не удостоил его ответом.

– Замечательно! – произнес он как человек, доказавший наконец свою правоту. – А я-то вижу имя в списке задержанных за ночь и думаю: неужели этот Харальд Олафсен, пьяница и пачкун, – сын нашего пастора с Санде? И посмотрите-ка, так оно и есть!

У Харальда земля ушла из-под ног. Только посмел он надеяться, что этот кошмар удастся сохранить в тайне, как о нем узнал человек, у которого зуб на всех Олафсенов скопом!

Петер повернулся к сержанту и властно приказал:

– Вы свободны, сержант. Я сам им займусь.

– Старший инспектор решил, господин инспектор, что обвинение мы ему предъявлять не будем, – заартачился сержант.

– Это мы еще посмотрим.

Харальд чуть не заплакал – так ему показалось обидно: чуть-чуть не удалось улизнуть!

Сержант помедлил, не желая сдаваться.

Тогда Петер твердо сказал:

– Это все, сержант, я больше вас не задерживаю!

Тому пришлось выйти.

Петер в упор смотрел на Харальда и молчал.

– Что ты задумал? – не выдержал Харальд.

Петер улыбнулся.

– Пожалуй, отвезу-ка я тебя в школу.

* * *

На территорию Янсборгской школы они въехали в полицейском «бьюике»: за рулем – полицейский в форме, на заднем сиденье – Харальд, как заключенный.

Полуденное солнце весело освещало школьные лужайки и старые здания из красного кирпича. Завидев их, Харальд ощутил укол сожаления: где она, та простая, безопасная жизнь, какой он жил здесь последние семь лет? Как ни обернись дело сегодня, недолго этому привычному, надежному месту быть ему домом.

Совсем другие чувства вызвало это место у Петера Флемминга. Адресуясь шоферу, он кисло пробурчал:

– Вот тут и выращивают наших правителей.

– Да, господин инспектор, – равнодушно отозвался шофер.