Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

— Пётр, — отвечает он, пожимая Сонькину ладошку, и я с ужасом жду, как он себя окрестит. Начальник? Коллега? Бывший любовник? Но он, к счастью, избегает титулов. — Приятно познакомиться. Принести ещё кофе?

— Нам с голубкой дряхлой моей хватит, — вклиниваюсь я. — Спасибо.

В кино у главной героини всегда есть дурная подруга, которая влезает в неподходящий момент и всё портит. И Сонька никогда такой не была. Никогда. До этого момента. Вот прямо до этой секунды.

— Пётр, — начинает она, удобно откидываясь на спинку стула и с любопытством рассматривая его снизу вверх, — Ася сказала, что ты родился двадцать девятого февраля.

Я округляю глаза, буквально макушкой чувствую, что Пётр бросает на меня взгляд, и принимаюсь нервно крутить телефон в ладони. Да, да, я рассказала все подробности нашего вчерашнего разговора Соньке, я не могла не рассказать, но я же не знала, что опьяневшая от тридцати пяти миллилитров виски на пустой желудок подруга так запросто выдаст мужчине, который мне нравится, страшный секрет, что мы его обсуждаем.

Так, стоп. Мужчине, который мне нравился когда-то давно.

— И у меня есть к тебе ряд вопросов, — продолжает Сонька. — Ты каждый год отмечаешь день рождения? А если не отмечаешь, тебя вообще поздравляют? А если поздравляют, то когда? Двадцать восьмого февраля или первого марта? А когда ты называешь свой возраст, ты как его высчитываешь?

Со второй попытки мне удаётся пнуть Соньку по ноге под столом, и она переводит на меня возмущённый взгляд.

— Что? Сама говорила, что тебе это тоже интересно! Вдруг ему не тридцать, а… — она крутит пальцами в воздухе, словно пытается решить сложное математическое уравнение, — сто двадцать лет! С хвостиком!

Слышу, что Пётр смеётся.

— Милые дамы, мне очень льстит, что на досуге вы обсуждаете детали моей биографии, — говорит он, — но думаю, будет гораздо интереснее проверить все ваши теории на практике. В ближайшем феврале. Надеюсь, к этому времени мы с Асей будем вместе…

Он делает неуместную короткую паузу, которой хватает, чтобы я резко вскинула на него взгляд и успела поймать дрогнувший в улыбке краешек губ, а потом добавляет, глядя мне прямо в глаза:

— Работать. В «Пенке».

— Можно расценивать это как приглашение на вечеринку Шрёдингера? — веселится Сонька.

— Однозначно. А теперь прошу меня извинить, — он кивает на папку в руках, — дела зовут. Софья, заходи чаще.

— Всенепременно! — радостно обещает она, снова упирая подбородок в ладони и улыбаясь. А когда Пётр отходит от нашего столика, докладывает: — Боженька, я ослепла.

— От его неземной красоты? — хмуро спрашиваю я.

— От того, как между вами искрит, дурочка.

— Сонь, «искрит» — это клише. Никто так не говорит.

— Подбирать слова — твоя работа, — пожимает плечами она. — Моя — замечать и делать выводы.

Несколько секунд я смотрю на Соньку, а потом с шумом отодвигаю стул и встаю.

— Прошу меня тоже извинить, — с напускной церемониальностью раскланиваюсь я. — Взрослые решения зовут.

Преисполнившись уверенности, пересекаю зал, захожу в служебные помещения, стучу в дверь подсобки и распахиваю её. Пётр стоит посреди комнаты, ещё даже пальто не успел снять, и я твёрдым голосом спрашиваю его:

— Можно тебя на минуточку?

— Только на минуточку! — предупреждает сидящая за столом Надежда, не отрывая взгляда от монитора. — Ладно, на две. Но ты мне нужен!

— Да, госпожа, — усмехается Пётр и выходит за мной из подсобки.

Едва я открываю рот, как из кухонного проёма высовывает голову Майя Давидовна:

— Петруша, ты голоден? Обедать будешь?

— Было бы неплохо.

— Сейчас что-нибудь соображу, — улыбается она, снова скрываясь на кухне.

— Софья уже ушла? — спрашивает меня Пётр. — Поешь со мной?

— Нет, — разом отвечаю на оба вопроса. — Послушай…

В служебные помещения заходит Ярослав, дефилирует мимо нас с подносом грязных чашек, оставляет их в мойке, а потом, мыча под нос какую-то мелодию, возвращается в зал. Выделенная мне минуточка стремительно тает, и я оглядываюсь по сторонам, пытаясь сориентироваться, где в этой дурацкой кофейне можно поговорить без чужих глаз и ушей. А потом, полная всё той же уверенности, делаю несколько шагов, открываю дверь кладовки и захожу внутрь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Вдоль стен узкого прямоугольного помещения — стеллажи. На них пакеты с мукой, банки с консервированными фруктами, бутылки масла и что-то ещё, что я не успеваю рассмотреть, потому что ловлю себя на мысли, что было бы здорово усадить Петьку на лежащие в углу семидесятикилограммовые мешки с кофейным зерном, сесть сверху и оттрахать до пресловутых искр из глаз. Трясу головой, оборачиваюсь, скрещиваю руки на груди.

Он заходит следом, прикрывает за собой дверь, и теперь крошечная комнатушка освещена лишь тусклой лампой у потолка.

— Теряюсь в догадках, — медленно говорит Пётр.

— Прекращай, а? — прошу я.

Он склоняет голову набок и прищуривается.

— Не надо вот этого всего, ладно? — продолжаю я. — Многозначительных шуточек и намёков. Не надо. Я виновата, что дала повод. Но давай сейчас остановимся. Я хочу здесь работать. Мне нужна эта работа. Но очень тяжело работать, когда ты…

Я сбиваюсь и затравленно смотрю на него. Он молчит, залом между бровей становится глубже.

— Дружить у нас не получится, мы выяснили, — говорю я, продолжая усердно возводить кирпичную стену. — Давай попробуем держать нейтралитет. Всё, что между нами было, давно в прошлом. И не нужно это ворошить.

— Ась, я хочу объяснить…

— Не надо ничего объяснять. Всё и так предельно ясно. У каждого своя жизнь, личная в том числе, давай ей и заниматься. Свободные отношения — это совершенно не мой вариант. Не подходит. Вообще. Никак.

Его взгляд тяжелеет. В кладовке воцаряется гнетущая тишина, и мне кажется, что я слышу, как рвётся последняя нить, когда-то нас связывающая.

— Она другому отдана и будет век ему верна, — мрачно вздыхает Пётр.

У нас сегодня что, поэтический вечер Пушкина? К чему это вообще? Но уточнять нет никакого желания. И сил разбираться, почему я когда-то была недостаточно хороша для него, а теперь вдруг снова стала вызывать интерес, тоже нет.

— Ты меня очень отвлекаешь своим поведением, — говорю.

— Ась, я…

Он протягивает руку, но я рефлекторно делаю шаг назад, упираясь пятками в мешки с зерном.

— Не надо… меня трогать. Пожалуйста.

Снова вздыхает, убирает руки в карманы пальто. На лицо будто ложится тень.

Я не боюсь его прикосновений, нет. Я боюсь себя. Боюсь, что растеряю всю свою уверенность, не сдержусь и уткнусь носом в его шею, наполню лёгкие его древесным запахом, закрою глаза и рухну в пропасть, где разобьются вдребезги все мои взрослые решения.

— Просто забудь про меня. Оставь меня в покое.

— Ты правда этого хочешь? — ровным, холодным голосом спрашивает Пётр.

— Хочу, — отвечаю я.

Долгое молчание, сдвинутые брови, плотно сжатые губы, а потом я словно перестаю различать его эмоции, видеть крошечные изменения в мимике, читать оттенки во взгляде.

— Как пожелаешь.

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

Он разворачивается, выходит из кладовки, и я остаюсь одна в плотной, звенящей пустоте.

Внезапно хочется напиться в хлам, притащить домой какого-нибудь случайного мужика и забыть обо всём на свете. Но я ничего из этого не сделаю. Потому что, выходя из кладовки, Пётр будто бы прихватил с собой кусок моего сердца. Тот, который, как мне казалось, за десять минувших месяцев я отвоевала назад. Тот, который чересчур велик, чтобы без него всё было так, как раньше.

Гореть вам в аду, взрослые решения.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вы слишком сложно даётесь.

Глава 11

Сначала я заглядываю в «Пенку» ненадолго, буквально на пару часов. Сажусь за столик в углу, медленно потягиваю какой-нибудь напиток — идеальную классику от Ярослава или очередной нелегальный эксперимент от Риты — и наблюдаю за гостями. Ловлю собственные мысли, облекаю их в слова, добавляю деталей в свои выдуманные миры.