Нелюдь - Дмитрий Петров

— Сначала с ним. Потом его посадили за что-то, — равнодушно ответила Людмила, — он пропал и больше не появился. Тогда я нашла другого. И так продолжалось все пятнадцать лет.

Я подумал о том, что это дикая ситуация. И Людмила после всего этого еще осталась защитницей существовавшего строя. Пятнадцать лет человек скрывал, что он гомосексуалист, чтобы его не выгнали с работы, которую он делал, вероятно, хорошо.

Он был вынужден жениться, чтобы скрыть свой порок. Сделал несчастной свою жену. Бедная женщина, жена ответственного партийного работника вынуждена была тайком бегать к какому-то сутенеру и упрашивать трахнуть ее… Не маразм ли это?

— А кто тебя заразил? — поинтересовался я наконец. — Кому мы с тобой обязаны счастью нашего знакомства?

— Это был один случайный человек, — ответила женщина. — Я уже не помню его имени. Просто Гена поехал по делам в Самару, дочка за городом, а был такой жаркий день. Знаешь, душно и жарко, как это всегда бывает летом в Питере… И я шла по улице, и остановилась машина рядом со мной. И красивый юноша предложил сесть к нему… А я шла домой усталая после похода по магазинам. Так ничего и не купила в тот день, а собиралась… Была раздражена на весь мир, расстроена. И подумала — а почему бы и нет? Все равно делать нечего, только дома в душной квартире сидеть… Мы поехали сразу к нему. К себе в дом я никого не пускаю. Ты — первый за все эти годы. Ну, и там он меня заразил. А для меня это было очень неприятно, потому что через три дня должен был приехать один мой старый любовник. Он теперь живет за границей. Раньше мы с ним встречались почти полгода, он очень красивый. И я очень хотела встретиться с ним, когда он приедет. Он позвонил мне и предупредил о своем прибытии. А тут вот такая петрушка случилась с этой гонореей…

Людмила вдруг надула губы и сказала с обидой:

— А почему ты спросил об этом так иронично? Я, например, и вправду считаю, что это счастье — встретиться с тобой.

В общем-то я был с Людмилой согласен. И для меня встреча с ней была в определенном смысле счастьем.

Людмила была на пять лет старше меня, но очень красива — агрессивной, вызывающей красотой. Она была чувственна, легко возбудима. Ее бесхитростный ум не был испорчен ничем.

И она, изголодавшаяся за пятнадцать лет хождения по случайным рукам, привязалась ко мне. Ведь ей был нужен постоянный любовник. Она его и получила. Что же касается меня, то и для меня это был отличный, хотя и временный выход из положения.

Я ведь уже говорил о том, что очень привязчив.

Такой же оказалась и Людмила. Мы постепенно привыкли друг к другу. Я привык к ее необузданной чувственности, а она — к тому, что ее нужно временами сдерживать. Чтобы любовник не сбежал…

Кроме всего прочего, Людмила исключительно подходила мне по режиму. Я работал по ночам, а свободен бывал только днем. И она вечером и ночью была дома, с семьей, а днем муж уходил по делам, а дочка — в школу.

Мы познакомились с ее мужем Геннадием Андреевичем. К этому времени я стал уже как бы официальным любовником, и Людмила приняла решение познакомить нас. Это произошло, когда мы с ней собрались поехать на юг на две недели. Я купил себе путевку в Крым, а Людмила, узнав об этом, тут же купила точно такую же и себе. Она не хотела вводить меня в расходы, тем более, что я тогда еще не вполне стал на ноги…

И я заехал за ней, когда нужно было ехать в аэропорт. Вот тогда-то Людмила и представила нас с Геннадием друг другу.

Я не слышал от нее никогда ничего плохого об этом человеке. И он в момент знакомства держался дружелюбно. Но он мне не понравился. По-моему, и я ему тоже.

Но, впрочем, мы пожали друг другу руки и сказали традиционное «очень приятно».

Говорить нам с ним было совершенно не о чем, и так все было понятно. Геннадию Андреевичу было уже около пятидесяти лет, во всяком случае выглядел он именно на пятьдесят. Уж не знаю, что так повлияло на старение его организма — гомосексуальные наклонности или партийная работа…

Он досидел в горкоме до самого путча, и дождался, когда грубые милиционеры пришли опечатывать его кабинет. Но он довольно быстро оправился от удара. Наверное, Людмила не напрасно говорила о нем, что он — очень деловой и серьезный человек.

Геннадий занялся торговлей. Сначала все шло через пень-колоду, а потом он быстро набрал обороты и стал весьма преуспевающим бизнесменом. Сказалась аппаратная закалка. Он мог работать по двадцать часов в сутки, и при этом оставаться бодрым и веселым.

— Вы едете с Людмилой на две недели? — спокойно уточнил он у меня. — Потому что через три недели мне нужно ехать в Казань по делам, а я не хочу оставлять Юлю одну.

Я заверил его, что ровно через две недели доставлю его жену обратно. Я видел, что они уже так привыкли друг к другу, к своему странному сожительству, что их уже ничего не волнует. Никакие условности.

Кстати, тогда же я увидел и Юлю. Ей было тогда четырнадцать лет. Она вышла в комнату, где мы сидели, готовясь к отъезду, и Людмила познакомила нас. Юля тогда была еще совсем девочкой, в том возрасте, когда она уже не ребенок, но и не девушка.

Этот возраст очень любили описывать русские классики. Вероятно, из любви к полутонам и неясности…

— Именно Юля уговорила нас с Геной не разводиться, — пояснила мне потом, уже в Крыму, Людмила. — Когда все это грянуло, и горком закрылся, и Гена остался без работы и без всего, у нас был такой момент, что мы с ним подумывали о том, чтобы развестись.

— Теперь я могу спокойно уйти от тебя, — сказала я ему. — Сейчас все это уже не имеет никакого значения. Ты можешь смело заявить на площади о том, что ты — гомосексуалист. Все изменилось так разительно, и сегодня признание в том, что ты — голубой, может даже помочь тебе в политической карьере. Станешь депутатом.

— Ага. Голубым депутатом, — ответил смеясь Гена. — Нет уж. С нынешними сотрудничать не буду. Пусть я — гомосексуалист, зато они — вообще педерасты, причем пассивные. — Он имел в виду, что считает их гораздо в большей степени извращенцами, чем себя.

— Разрушить великую державу, а потом еще распродавать ее — разве это не ужасное извращение? — говорил он.

Одним словом, мы подумывали о разводе.

— Тебе будет легче встречаться со своими мальчиками, если ты будешь жить один, — говорила я, — да и мне, может быть, еще удастся наладить свою нормальную жизнь. — Но Гена очень не хотел. Он привык к такой совместной жизни. И нашел себе союзницу…. — Юльку. Как это ни странно, но она любит его, мне кажется, даже больше, чем меня. И она категорически просила меня не расставаться с ним, но ломать нашу семью.

Наверное, для ребенка это естественно — бояться разрушения стереотипов. Мы провели чудесные две недели в Крыму, а потом, когда вернулись, я уже как бы вошел в их семью в качестве полноправного члена. Я стал — официальным любовником…

Геннадий Андреевич за столько лет «подпольной» жизни, в неестественной атмосфере выработал некий общий стереотип поведения. Он был тут, и как бы не тут. Ни разу, ни словом, ни жестом он не выдал своего отношения ко мне. Его сдержанность была поистине феноменальной.

Иногда мы сидели все вместе в гостиной и я смотрел на лица этих двух людей. Казалось бы ничем не выдающиеся лица. Но только для того, кто не знает их историю. Для постороннего, для равнодушного взгляда нет в них ничего удивительного.

А я смотрел и видел их совсем по-другому. Двух людей, которые пятнадцать лет жизни лгали, кривили душой, притворялись. Перед всеми, даже перед маленькой девочкой, которую уже, наверное, можно было назвать их дочкой.

Пятнадцать лет бояться каждый день разоблачения и позора. Суровых санкций, мер, постановлений, комиссий…

И оставаться самими собой только в редкие минуты одиночества, в редкие минуты, когда не видело их обоих всевидящее око непримиримого к чужим слабостям общества.

Говорят, что прежнее тоталитарное коммунистическое государство организовывало гонения на инакомыслящих. На всех, без особенного разбора — на политических диссидентов, на верующих в Бога, на сексуальные меньшинства, на художников-модернистов… Словом, почти на всех, кто не укладывался в прокрустово ложе дикой «коммунистической», а точнее — непросвещенно-тоталитарной морали…

Но, право, не стоит так уж обвинять во всем этом именно то государство. Ничего путного у него бы не вышло, если бы все это не находило живейшего отклика и понимания в широких массах самого народа.

Разве мы не помним тысячи писем в редакции газет и тысячи митингов по всей стране, когда люди призывали расправиться с Солженицыным и Сахаровым? Разве не помним? Вы скажете, что люди делали это вынужденно, из-под палки? Не знаю… Уж во всяком случае отнюдь не под страхом смерти или сколько-ни-будь серьезного наказания. Нет, все было, как говорится по любви… По стремлению души самого народа.