Недоумок - Ксения Кривошеина

— Плохо тебе, по всему видно, слышал я, что ты тут рассказывал. Болеешь, что ли? Трясет тебя, как в лихорадке, давай-ка еще хлопнем по маленькой. — Человек был уже немолодой, большого роста, с густой щетиной вроде бороды, глаза большие и умные.

— Ты знаешь, что с собой порешить — это большой грех. Я не церковник, но человек верующий, к сожалению, к Богу меня поздно судьба привела, так что живу с верой в Него, но без знаний о Нем. Жена моя Аннушка говорила, что для человека важно жить со страхом Божиим в душе. Страх Божий от многих преступлений спасает. Я в церковь хожу, пощусь, стараюсь молиться, да плохо у меня это получается, а хорошего батюшки так и не встретил никогда. Расспрашивать о вере Христовой стесняюсь, конечно, а надо бы переступить через себя. Ты-то в Бога веруешь?

Голицын молчал, он слушал.

— У меня вся жизнь поломалась до войны, я ведь из семьи репрессированных, «врагов народа», родителей арестовали, расстреляли, меня в детприемник сдали. Тогда ведь всех подряд хватали, а отец у меня в Ленинграде главным инженером на бумажной фабрике работал, они обои выпускали, ну и по кромке рулона всякие выходные данные проставляются. Видно, случилась неполадка со станком, и машина вместо «Ленинградская», напечатала «Ленин-гадская фабрика»… Cначала никто этого не заметил, контроль пропустил, а какой-то гражданин покупатель позвонил и сказал, что на фабрике враги работают, Ленина не уважают. Весь тираж потом из продажи изымали, а руководство арестовали как вредителей. Сам я в детдоме вырос, разного насмотрелся, шпаной был, воровал, посадили меня (это уже после войны), а когда я встретил мою жену, то будто родился заново. Она старше меня на семь лет была. Я ни во что не верил, ни в Бога, ни в черта, а она меня, как котенка слепого, из дерьма вытащила, к себе в геологический отряд определила, и мы с ней по Алтайским горам десять лет лазали. Там мы с ней и срослись, как два дерева, душу она мою отогрела, приучила к добру. Я очень озлобленный был. Ненависть меня спасала, на плаву держала, но не верил я, что настанет день, когда кончится эта безбожная власть. Знаешь, тем, кто моих родителей погубил, до сих пор не могу простить, а таких у нас еще много, живучие они, гады, их, вампиров, земля не принимает, вот они и маются на земле до ста лет, нам жить мешают.

Старик встал, подошел к соседней могиле и перекрестился:

— На небо только ангельские души попадают, гуляют по райским кущам и поют песнопения. Моя Аннушка была светлой души человек, все о смирении гордыни рассказывала. Всем существом я чувствую, что молится она обо мне с того света и этим мне помогает. Вот и твоя мать, она как ангел хранитель для тебя. Ты не должен черные мысли копить, отбрось их, вся суета пройдет, а любовь к ней и к Богу тебя согреет.

— А почему ваша дочь умерла? Ей сколько лет было?

— Доченьке моей было двадцать лет, мы с ней смерть Аннушки пережили, у нее хороший парень завелся, сама она в медицинском институте на втором курсе училась. Пришла домой, приступ, живот режет как ножами, температура. Я вызвал «скорую», отвезли в больницу, оказался аппендицит, у меня даже от сердца отлегло, ну, думаю, пустяки, у нас врачи и не такие операции делают, а это для них как семечки. После операции десять дней прошло, температура не спадает, нагноение шва, они опять наркоз, опять режут… А там уже полное заражение брюшины. Оказывается, забыли вату из живота вынуть во время операции. В общем, кровь ей переливали, антибиотики давали, мучилась моя девочка ужасно и умерла от общего заражения.

Только сейчас Александр Сергеевич заметил, что на соседней могиле стоят два самодельных креста, сделанных из необструганной березы. На общем фоне кладбищенских памятников, белоснежная береста выделялась своей необычностью. «Странно, как это я раньше их не приметил, — подумал Голицын. — Вроде двух деревенских избушек в окружении бетонных новостроек».

— Понимаете, у меня больше нет сил. По всему видно, что вы пережили в жизни больше моего, но вы выстояли, не сломались. А я всю жизнь только и сгибался, дорожил своим покоем, лояльностью, я ведь не боец. Это жена моя всегда на передовых позициях. Мама была человеком кротким, но твердым, она меня своим примером от духовной нищеты спасала. Теперь уж я совсем ничего не понимаю: как нужно жить? Никогда не думал о личной свободе, а предпочитал подчиняться. Мне было так спокойнее, а теперь настал предел. Не понимаю, где зло, где добро…

— А теперь нужно радоваться! Отчаиваться не стоит, все самое страшное позади. Вот ты, как все мы, русские, долго, долго и тяжело болел, не лечился и болезнь вглубь загнал, а в результате случился кризис, гнойник этот и прорвало. Душа твоя и тело теперь будут поправляться. Медленно, конечно, но многое от тебя зависит.

Человек встал, нагнулся к могильным холмикам и, достав из кармана две деревянные иконки, прислонил их к крестам.

— Каждый раз на Пасху приношу, каждый раз исчезают. Зачем воруют? Непонятно.

— А разве сейчас Пасха?

— Да, в этом году поздняя, пошла последняя неделя. — Он немного заколебался и как-то смущенно добавил: — Книжечка у меня есть, она небольшая, но мысли в ней интересные. Самому мне трудно во всем разобраться, не хватает образования, но ты, наверняка поймешь, — он протянул Голицыну маленькую потрепанную брошюрку; видно, что ее здорово зачитали, страницы буквально рассыпались в руках. — Ну, с Богом! Давай на прощание выпьем, да я пойду.

Через какое-то время Голицын остался один.

Будто и не было странного знакомого, разговор с ним был недлинным, слов мало, а на душе от них потеплело. Он раскрыл наугад и прочел: «Дорогой..! Зло не создано Богом. Зло не имеет сущности. Оно есть извращение мирового, а в отношении к человеку и ангелам — нравственного порядка свободной воли. Если бы не было свободы, то не было бы возможности извратить нравственный порядок, премудрый и совершенный. Ангелы и человек, как автоматы, подчинялись бы законам физического и нравственного мира, и Зла бы не было. Но без свободы воли не было бы в человеке и в ангелах образа Божия и подобия. Совершенное существо немыслимо без свободы воли! Кстати, все атеистические учения отрицают эту свободу. Отрицают ее в теории, а на практике втихомолку допускают. Эта бездушная атеистическая машина, которая знать ничего не хочет о человеке, безжалостно калечит и уничтожает его именно тогда, когда законы этой машины того требуют…»

Александр Сергеевич осмотрелся: вокруг ни души, солнышко скрылось за деревьями, где-то в глубине, на дальнем участке кладбища слышалось переругивание могильщиков — рыли свежую яму. Голицын опустился на колени и припал губами к холодной могильной плите.

* * *

Ольга Леонидовна терялась в догадках: что произошло с ее мужем? Не только от депрессии не осталось следа, но и сам Саша изменился. Сначала она думала, что он пошел к врачу и тот прописал ему таблетки, но оказалось, что никаких лекарств он не пил. Она в тумбочке и в его портфеле пошуровала — пусто.

Голицын вышел на работу, еще раз поговорил с начальством о Париже. Процедура оформления командировки была несложной, но волокитной, как всегда, связана с унизительными беседами, вызовами. Труднее всего было согласовать состав рабочей группы. Александр Сергеевич поставил вопрос ребром: он требовал своего оператора, с которым они сняли не один фильм, иначе он отказывался ехать. Но на это в результате было дано «добро». Куратором-директором (она же переводчик) была назначена молодая и очень шустрая девица. Ей надлежало не только отвечать за все финансовые расходы во время поездки, но и наладить связи с теми эмигрантами, которых они должны были снимать. Встретившись с Голицыным и с оператором, она заявила, что работала в Госкомспорте, много ездила за границу (как переводчик), а потому ее как опытного профессионала попросили помочь в столь ответственной работе. Кто попросил? Голицыну стало сразу ясно, откуда «ноги растут».

Он встретился со сценаристом, который пять лет провел в Париже. Какую должность он занимал и чем конкретно он там занимался, Голицын из его рассказов так и не понял. Сценарист ко всему прочему побывал когда-то журналистом и в самые застойные годы был откомандирован в качестве специального корреспондента для газеты «Известия». Благодаря своей природной тактичности он сумел войти в доверие к некоторым эмигрантам первой волны. Они приглашали его к себе, он спрашивал, они рассказывали, в результате накопились целые папки бесценного материала. Пожалуй, это был первый советский писатель, которому удалось не только собрать, но и опубликовать в конце восьмидесятых первую книгу об эмиграции.

Александру Сергеевичу для вникания в тему был вручен довольно увесистый том, а также список с фамилиями и телефонами. Писатель предупредил, что с момента его изысканий в Париже прошло более семи лет и что нужно торопиться, так как настоящих эмигрантов становится с каждым годом все меньше. Они, как «ветераны войны», доживают последние годы, историческая память уходит вместе с ними, а потому нужно успеть записать все на кинопленку. Дети наши должны знать правду об эмиграции, не в искаженном виде, а так, как это было на самом деле.