Темный мир - Андрей Лазарчук

– Сурово… – пробормотала Маринка.

– И на Уме попали брызги черной крови, и стала она тоже медленно сгорать. Но она была могучей нойдой, и духи помогали ей держаться. Она еще смогла вернуться в Похьйоллу, и сказать наставление народу хельви, и направить путь дочерям; однако огонь подбирался к сердцу ее, и тогда она ушла, сказав, что скроет себя и щит с заключенной душой нхо там, где его никогда не найдут…

– Как же так? Я ведь нашла…

– Рассказываю: после ухода Уме дочери ее жили вместе у младшей сестры Уме, Лоухи. Потом Хаме стала вождем после Лоухи, а Ульге пропала, и никто не знал, куда она могла деться. Уже годы спустя известно стало, что живет Ульге в Темном мире, что дочка у нее… В общем, Ульге – твоя далекая прародительница, и ты – ее единственная наследница. А поскольку Хаме погибла бездетной – а случилось это два года назад, когда выкрадывали мы обратно наших захваченных, – то пришлось Уме звать тебя… Она ведь великая нойда, совсем умереть не может, а ждет и хранит. И вот ты пришла…

– Не понимаю, – сказала Маринка.

– Нойды – великие воины. Они бьются не только на земле, но и в Верхнем мире, и в Нижнем. Там у каждого человека есть своя тень – войгини, и ее можно или поразить, и тогда человек болеет или умирает, или договориться с ней, или подружиться. Вот и Уме подружилась с твоей войгини и рассказала ей все – и про дорогу сюда, и про то, что ты должна сделать. Ты еще сама этого не понимаешь, а вся мудрость Уме и весь ее опыт уже в тебе…

– И… что теперь?

– А это я расскажу тебе, когда придут другие наши лазутчицы. Мы пока не все знаем, что творится сейчас в Темном мире…

25

Сказал, что буду писать все.

Если честно, то и сейчас не верю, что мужчина может испытать такой восторг от близости с женщиной. Но вот что интересно: я каким-то верхним умом понимал, что секс здесь – только внешнее, а между нами происходит какой-то совсем другой, более глубокий процесс. Она постигала меня, я постигал ее. Если вы понимаете, о чем я говорю. И никакого отношения к любви, к страсти, к нежности, к чувственности все это не имело… а можно сказать примерно так: если секс считать входной дверью, то к любви и страсти направо, а к тому, что было между нами, – налево, совсем в противоположную сторону.

Что характерно – повторять подобный опыт меня не тянет совсем. При всем пережитом и запомненном восторге. В отличие от некоторых других, куда более простеньких случаев.

Вы же не думаете, что я девственник? В наше время для сохранения подобного состояния пришлось бы приложить слишком много усилий.

Ладно, это я уже болтаю лишнее.

Так вот, помимо восторга – череда очень ярких, динамичных картинок, застывших изображений, этакий трехмерный комикс и даже почти что с подписями: просто откуда-то знаешь, что означает та или иная картинка.

Дверь мне, кстати, неспроста пришла на язык. Все началось с двери…

Чуть приоткрытая дверь стояла посреди ослепительно-снежной пустыни, и я шел к ней, проваливаясь сквозь наст. Ноги мои были босы, но не мерзли. Снег не скрипел под ногами, а звенел – сотнями тысяч крошечных колокольчиков. А перед дверью прямо на снегу горел костер, и в костре светились два раскаленных до прозрачности камушка. Я взял их в руки и держал на открытых напряженных ладонях, пока камушки не потемнели. Я чувствовал тепло, исходящее от них, но не более. Дверь открылась передо мной, и я прошел сквозь нее и оказался на пустынном берегу моря.

Белый сверху и сине-черный у самой воды горбатый айсберг приткнулся к песчаной косе поодаль, а другой, многократно больший, неподвижно ждал его в море. Они напомнили мне медведицу и медвежонка. Вторая дверь ждала меня на каменистой осыпи, пересекающей пляж. Я направился к ней – и вдруг понял, что вот на этот ровный песок, совершенно ничем не выделяющийся, ступать нельзя. Просто нельзя, и все. И я сначала свернул к морю, чтобы обойти то место, куда нельзя ступать, но, дойдя до уреза прибоя, понял, что с этой стороны мне не пройти, и пошел в ту сторону, где пляж кончался и начинался невысокий красноглинистый обрыв. Только там мне удалось найти узкую полоску безопасного прохода. Из глины выступали чьи-то кости и черепа с длинными клыками, и я взял с собой один из клыков. Дверь открылась, едва я коснулся ее…

По ту сторону было озеро. Я несся по его берегу, перепрыгивая с валуна на валун. Мне нельзя было ошибиться. Здесь! Я бросился в воду. Она была прозрачной, но темной, как будто в нее добавили фиолетовых чернил. Где-то совсем глубоко неясно белел какой-то крестик, и я стал, изо всех сил загребая руками, спускаться к нему. Воздух в груди мешал погружению, и тогда я выдохнул его. Теперь спуск стал почти стремительным – но все равно не настолько, насколько мне хотелось. Я нагнал крестик и подхватил его одной рукой. Это была девочка. Теперь надо было подниматься вверх. Я посмотрел. Поверхность была далеко, а светлое пятно на ней не превышало размером брошенную на землю рубаху. Я греб одной рукой и отталкивался от воды ногами. Грудь то ли сдавливало, то ли разрывало. Под горлом пылали угли. Светлое пятно едва приближалось. А потом что-то произошло со мной… не знаю что. Я на несколько секунд стал чем-то другим. Зверем? Рыбой? Может быть. Но я понесся вверх так быстро, что вылетел из воды, завис над нею и приземлился на камень, с которого нырял. Там стояла толстая старуха с неопрятными волосами. Она приняла у меня девочку, а мне открылись следующие двери – на этот раз почему-то двухстворчатые.

Крутой склон горы – настолько высокой, что земля внизу была еле видна, а луна плыла вровень и рядом. Много месяцев карабкался я по этому склону, падал, срывался, карабкался снова… Здесь можно было чуть передохнуть. Горел костер, у костра сидели несколько размытых темнотой мужчин без лиц – нхо. Я чувствовал на себе их тяжелые взгляды, хотя им нечем было смотреть. За спиной моей тоже кто-то был, я обернулся – девушка, тонкая, как деревце, и вся белая, будто обсыпанная мелом. Ты должен пройти дальше, сказала она, думай как. Я ни о чем не мог думать. Тогда говори, говори, говори что-нибудь, сказала девушка. Осень, сказал я, вода замерзает, лед режет лодки. Пройти не можем, умрем в воде. Все мы умрем в замерзшей воде, если никто не поможет. Пусть сомнется лед, пусть не режет так много лодок, пусть не тонут люди… Да, сказала белая девушка, пусть так и будет. Но ты сам должен затупить лед. Вон тот, красный нхо, видишь его? – Это он сидит в воде, режет лодки и топит людей, пьет их кровь. Выбей ему зубы, обколи их, затупи – тогда пройдут лодки. Я поднял камень, но тут все осветилось нездешним светом, и нхо пропали, только девушка задержалась на миг. Буду с тобой, сказала она, ты можешь меня не видеть, но я всегда буду тут, справа от тебя, зови.

Окутанный коконом волокнистого света, черный камень, похожий на ограненное яйцо, неровно спускался с неба – быстро, но не стремительно, как бы удерживая себя на миг, и еще на миг, и еще, в небесных паутинах, но тут же продавливая их слой за слоем. Потом он сорвался и полетел вниз, кувыркаясь…

Я был ветром и облаками, дождем и туманом. От того, холодно ли мне или тепло, устал ли я или полон сил, ветер начинал дуть, или прекращался, или менял направление, или закручивался вихрем. Мое настроение заставляло облака собираться в тучи и проливаться дождем или ссыпаться градом, исчезать здесь и появляться в другом месте… я не могу сказать, что делал это своей волей и по своему произволу, нет – скорее, все это происходило потому, что было согласно со мной и созвучно моей песне… и точно так же было со зверями в тайге и тундре, птицами в небе и рыбами в озерах: я знал их ход и мог управлять им, но не по произволу одного меня, а по взаимному согласию всех. И даже заяц, который выбегал под мою стрелу и замирал, широко открыв глаза, знал, что не смерть его ждет, а просто другая жизнь…

Потом меня позвали, и я пошел.

Камень тот был воплощением могучего зла, и жестокий красный нхо, которому я собирался выбить зубы и, наверное, выбил и затупил, просто не помню этого, в сравнении с камнем казался новорожденным бельчонком.

…Я буду биться с ним, сказал я, и все замолчали. Я пойду впереди, а вы будете подпирать меня и питать мои силы, потому что битва будет долгой…

Честно говоря, я любовался собой в этот момент: какой я статный и красивый, какие у меня широкие плечи и как высоко я держу голову; все вокруг были ниже, согбеннее, суетливее и трусливее меня. И слушали они меня с опасением, втянув головы в плечи…

Я стоял перед Летучим камнем, в старом маньяке[5], с габдасом, сделанным мною из спила столетней сосны и шкуры черного козла, в ременных сапогах, с ремнем вокруг головы, на котором выжжены были изображения и имена всех тех, кто помогал мне: Радиена, Зиорава Радиена, Лейб-Олмая, свирепого Иоренгаса и страшного Оуло-Гадже. Черепа волка и волчицы, щуки и лосося, совы и чайки висели на моем поясе-почне…