Анка - Василий Дюбин

— Вы скажите, при каких обстоятельствах обнаружили коптилку. Суд должен услышать от вас. Вы главный свидетель.

После долгой паузы срывающимся голосом Павел сказал:

— Над ериком… коня в хомуте повстречал… Думал… несчастье какое… с отцом… Поехал искать… Ну… услыхал… гомонят люди. На брюхе полез… и наткнулся… В хутор поскакал… в совет… и…

— Заявили?

— И… заявил.

— Сукин сын… — прошептал Тимофей, схватившись за голову.

— Что же побудило вас… — судья помолчал секунду, — выдать отца?

— Он крал у меня рыбу… Под суд меня норовил… Погубить хотел… А сам не подписывал договоренности… Я же… по чести трудился…

— Садитесь. — И судья обратился к присутствующим: — Ввиду ясности дела суд определяет прекратить дальнейший опрос свидетелей. Судебное следствие по делу объявляется законченным. В порядке прений слово предоставляется общественному обвинителю.

Григорий встал, вздохнул так, будто взошел на высокую гору, и, ткнув пальцем в стол, сказал:

— Круто солит нам враг, когда на свободе он, обманом путает. И тут, на свободе, норовит запутать всех. Ишь ты, какие младенцы! Ничего не помнят и не знают. Отшибло память. Рыбу думали не продавать, а обменивать. Какая же разница? Хоть так, хоть этак, она должна пойти в руки спекулянтов, а государству, мол, пущай будет то, что с пальцев капает. И еще: Белгородцев сказал, что он порядков не знает. А по мне — он лучше всех знал про порядки. Это увертка. И шел на это потому, что за спиной сына имел, на которого договор составлен… И ясно, что за невыполнение плана ответил бы сын. Говорить много нечего, граждане судьи. Преступление налицо. И я прошу вас строго наказать всех виновных, чтоб отбить охоту обманывать народ и обкрадывать государство. Все!

Судья кивнул защитнику:

— Ваше слово!

Защитник встал, помялся немного, сконфуженно развел руками и, пробормотав «Все ясно», опустился на стул.

Машков злобно взглянул на него, склонился к Белгородцеву:

— Как же так?.. Как же так?.. От суда не защитил?.. Шабай!

В последнем слове подсудимые просили о прощении. И только один Панюхай долго стоял молча, а потом чуть слышно проговорил:

— На ваш угляд.

Прошел долгий томительный час, был уже на исходе второй, а суд все не возвращался из совещательной комнаты. Люди изнывали от духоты, но не покидали своих мест, терпеливо ожидая приговора. Отовсюду слышалось одно и то же:

— Ну как, засудят?

— А то нет!

— За сапетку рыбы, что ли? Нет, освободят.

— Пришьют… Тяжкая провинность… За такие делишки не погладят…

— Погладят, только от затылка до макушки.

— Старика жалко, — и все оборачивались к Панюхаю.

Он тоскливо поглядывал в окно, перевязывал на голове платок.

— Вредности-то от него почти никакой…

— Это Белгородцев да Урин.

— Ишь, хлюсты…

Подсудимые слышали, как позади вскипала людская злоба, беспокойно ерзали на скамейке, хмурились на защитника. Но тот, избегая их взглядов, все время отворачивался к сцене, а потом вышел на воздух.

— Тоже… защитник, — бросил кто-то ему вслед. — И жевалку не открыл.

— А чего ему зря болтать? Тут никакая заступа не поможет.

Некоторые с укором посматривали на Григория, качали головами:

— Ведь свой человек, а вот поди ж ты… Засудить просил.

— У детей жалости к родителям нету, а чего ж ему.

— Ах-ха-ха… — вздыхали женщины.

Отвернувшись от всех, Павел, как и Анка, не отрывал взгляда от сцены. «Хоть бы скорей… Скорей бы…» Он опять попытался уйти, но его задержали на улице, вернули в зал.

Наконец раздался звонок, члены суда вышли из совещательной комнаты. Судья достал из папки приговор.

— «Именем РСФСР…» — громко произнес он.

В наступившей тишине напряженно замер переполненный зал, сотни глаз устремились на судью.

— «…выездная сессия народного суда третьего участка в хуторе Бронзовая Коса…»

Перечислив состав суда, он откашлялся, продолжал:

— «…в открытом судебном заседании рассмотрела уголовное дело по обвинению…»

Судья отпил глоток воды, взглянул на подсудимых и зачитал их фамилии с указанием года рождения, занятий, социального происхождения, судимости, имущественного состояния.

— «…материалами судебного следствия установлено…»

Следовало длинное описание преступления подсудимых. В зале начали перешептываться:

— Зачем известное повторять?

— К делу бы ближе.

— Сказал бы, какая «пришивка», и ладно…

— «…означенные действия предусматриваются…».

— Опять за рыбу деньги…

— Ах ты, грех еще…

— «…и, считая преступление доказанным, суд приговорил…»

Подсудимые вскинули головы, замерли.

— «Белгородцева Тимофея, Урина Федора, Машкова Ивана, Егорова Петра подвергнуть лишению свободы сроком на пять лет, с конфискацией всего имущества у последних трех, а в отношении Белгородцева Тимофея — принадлежащую ему долю имущества…»

— Видать, ему половина, — кивнула на Павла одна женщина.

— А то… задаром батька выдал бы, что ли? — отозвалась соседка. Ее толкнул кто-то в спину:

— Не ляскай. Приморозь язык.

— «…Краснова Алексея и Бегункова Софрона…»

Панюхай вздрогнул.

«…подвергнуть лишению свободы сроком на один год без конфискации имущества…»

— Зря… — выдохнул Панюхай.

Судья продолжал читать приговор, но Панюхай уже не слушал, жевал губами.

— «…Белгородцева, Урина, Машкова и Егорова, по отбытии избранной меры социальной защиты, подвергнуть ссылке в отдаленные местности республики сроком на пять лет каждого…»

— Зря… — Панюхай уронил голову на грудь.

Судья повысил голос:

— «…Вследствие того, что осужденные Краснов и Бегунков по своей социальной принадлежности не являются классово чуждыми, приняв во внимание чистосердечное раскаяние и первую судимость, наказание в отношении их считать условным, с пятилетним испытательным сроком. Меру пресечения отменить, освободив их из-под стражи…»

Зал всколыхнулся, зашумел, затрепетал сотнями рук. Краснов дернул Панюхая за рукав, взволнованно сказал:

— Освободили…

— Зря, — и Панюхай плюхнулся на скамейку.

Краснов потряс его за плечо:

— Освободили! Слышь, хря…

— А? — не расслышав, переспросил Панюхай и, цепляясь за рубаху Краснова, стал приподниматься.

— А ну тебя, глухоперя. Домой ступай, — проговорил Краснов и убежал.

Осужденных увели, оставив в зале ошарашенного Панюхая.

Анка направилась было к отцу, но остановилась, в упор посмотрела на него и повернула к выходу. Панюхай пошел вслед за дочерью. Ноги его дрожали, подкашивались. За оградой остановился, посмотрел на осужденных. Жена Егорова, всхлипывая, стояла возле дрог, спрятав в передник лицо. Егоров что-то отрывисто говорил ей, не поднимая глаз. Машков и Урин торопили конвоиров, украдкой поглядывая по сторонам.

Перекусывая бороду, Тимофей сверлил сына гневным взглядом. Павел стоял поодаль, молчал. К дрогам подошел милиционер:

— Прощайтесь…

Тимофей весь передернулся, выплюнул бороду.

— Не дам!.. Уйди сглаз… кровь сатанинская!.. Не дам прощения!.. Не дам! Я проклинаю тебя, отцегубитель… — и ткнулся головой в Егорова.

— А я прошу, что ли, у тебя прощенья? — Павел отвернулся.

Какая-то женщина в ужасе прошептала:

— Проклял… Сына проклял, а?..

Панюхай покосился на нее, проронил:

— Зря… — повел носом, понюхал воздух, вздохнул: — Эх… в море бы теперь… бычков надюбать… да шорбы сварить…

Идя в клуб, Павел пробирался безлюдными проулками, а встречаясь с кем-нибудь из хуторян, отворачивался, пряча взволнованное, пылающее лицо.

«Что сказать на суде?.. Почему родного батька выдал? За что? За то, что самому хозяйничать захотелось? Нет нельзя… нерезонно так… Что ради Анки все это?.. Нет… нет… Весь хутор в сборе… Засмеют потом… Затравят… Или… защитить отца?.. Тоже нельзя… жизни не будет… Насмерть упечет…»

И уже подходя к клубу, твердо решил: «Скажу, что по чести всегда… а он крал рыбу… Загубить меня хотел… Вот и доказал… по чести сделал…»

Войдя в клуб и увидев отца, он оторопел. И во время суда, и потом на улице Павла не оставляла неприятная зябкая дрожь. Но когда тронулись дроги с осужденными и, быстро удаляясь, скрылись за пригорком, Павел почувствовал, как оторвалось от сердца что-то тягостное, гнетущее, и он, взглянув на пепельно-серую тесовую крышу своего куреня, облегченно вздохнул: «Ну, Пашка… хозяйнуй теперь»..

И, подражая отцу, направился к дому спокойной, уверенной походкой.

Бабка неподвижно лежала на постели. В провалившихся глазах слабо теплился огонек угасающей жизни. Она вздохнула и с трудом выговорила: