Холодная кожа - Альберт Пиньоль

Если вне маяка она выносила мое присутствие, то внутри становилась настоящим призраком и избегала меня. Бесполезно было искать знаков ее внимания. Кроме того, там существовало еще одно препятствие: Батис Кафф. В его присутствии она становилась еще менее общительной, если только можно так сказать. Мне хотелось видеть в ней совершенно особое существо, угнетенное страшным тираном. Однако на маяке, среди оружия и рядом со своим господином, она превращалась в прежнее безмозглое создание, некую помесь покорного пса и боязливой кошки. И все то, что незадолго до этого я смог, как мне казалось, разглядеть, обращалось в мираж.

Теперь я уже не знал, на чьей стороне была правда. Быть может, я просто хотел придать более достойный вид своему желанию. Вероятно, я хотел видеть в ней существо, равное себе, потому что боялся предстать перед лицом смерти человеком, обуреваемым животными инстинктами. С другой стороны, я отрекся от человечества, от всех людей мира. И, хотя это казалось мне самому невероятным, во мне с каждым днем укреплялась мысль о том, что, сама того не ведая, моя возлюбленная стала для меня тем самым убежищем, в поисках которого я покинул Европу. Стоило мне взглянуть на нее, коснуться — и жестокость, царившая на маяке, исчезала. Я понимал, потрясенный, что мне было даже неважно, насколько она человекоподобна, как сильно ее сходство с женщиной. Неправду говорят, что Господь в день седьмой отдыхал. В день седьмой Господь создал ее и сокрыл от нас в морской пучине.

Как бы то ни было, мои действия не имели ничего общего с размышлениями. Я предпринимал почти невероятные усилия, чтобы обладать ею вдали от Батиса. Однажды я увел ее с собой в лес, и потом мы задремали на нашей постели изо мха. В тот день стали явными все неловкости нашей тайной любви. И не только это.

Я — марионетка без нитей, мои силы на исходе, словно их не осталось вовсе. Сознание блуждает в каких — то иных мирах, полных тихой грусти. И вдруг, когда мне хочется зевнуть, я чувствую, что она зажимает мне рот своей рукой, похожей на живую присоску, и вынуждает молчать. Я открываю глаза. Что такое?

Слышатся резкие звуки какой — то немецкой песенки. Совсем недалеко от нас кожаные сапоги Батиса топчут траву и мох. Он ищет материал для ремонта маяка. Когда ему попадается подходящее деревце, он безжалостно обрушивает на него свой топор. Потом ощупывает ствол, проверяя его на прочность, и смеется в одиночку. Я вижу только его ноги за деревьями, совсем недалеко. Он подходит еще ближе, настолько, что щепки дождем падают на наши тела. Моя возлюбленная сохраняет удивительное спокойствие. Она не дышит, не мигает, и ее рука приказывает мне следовать ее примеру. Я повинуюсь. У нее гораздо больше опыта: сколько раз ей приходилось прежде скрываться от китов-убийц и тысяч других подводных опасностей? Батис прочищает глотку, в этом клекоте слышно удовлетворение. Потом он уходит, напевая.

Через несколько часов, когда Кафф вошел на маяк, он встретил нового человека. Батис сел напротив меня в некоторой рассеянности, и я сначала ничего ему не сказал. Он говорил о том же, о чем всегда: его занимали только боеприпасы и поврежденные двери.

— Батис, — прервал я его. — Это не чудовища.

— Простите, что?

Я выдержал длинную паузу, потом повторил:

— Мы сражаемся не с животными, я в этом абсолютно уверен.

— Камерад! Здесь, на маяке, любой может свихнуться. А вы — особенно. Вы слабый человек, Камерад, очень слабый. Не всякий может вынести жизнь на маяке.

Но я больше не мог следовать за ним. Наши взгляды были подобны двум дорогам, которые идут рядом, но в какой — то точке расходятся в разные стороны. Я устало покачал головой и стал медленно ронять слова. Каждое из них имело свой вес.

— Нет, Батис, нет. Вы ошибаетесь. Мы должны остановиться. Нужно послать им знак доброй воли.

— Я не желаю вас слушать.

— Мы должны сделать какой — то жест. Может быть, тогда они поймут, что эта война нас не интересует. — Мной овладело отчаяние. — Наверняка теперь уже поздно. Но другого выхода у нас нет.

Естественно, я не мог рассказать ему всей правды. Я не мог объяснить, что звери не знают тайных страстей и не скрывают измены. Я не мог сказать, что все его доводы опровергаются этой рукой, которая заткнула мне рот. Поэтому пришлось говорить менее конкретно, пока Батис не стукнул своей ручищей по столу так, что все стоявшие на нем предметы полетели на пол. Зрачки его глаз сузились до размера булавочной головки и горели черным огнем.

Он не желал меня слушать и встал из — за стола. Я считал бессмысленным продолжать эту бойню. Наши враги не были животными, и простая констатация этого факта не позволяла мне стрелять в них. Зачем им было убивать нас? Почему они готовы отдать свои жизни на этом ничтожном островке в Южной Атлантике? Разумного ответа на эти вопросы я не знал, но сделал жест, моля выслушать меня с пониманием.

— Сделайте небольшое усилие, Батис. Они могут предъявить нам множество претензий. Посмотрите на ситуацию с этой точки зрения: мы — захватчики. Это их земля, единственная земля, которая у них есть. А мы заняли ее, построили свое укрепление и держим вооруженный гарнизон. Не кажется ли это вам достаточным поводом для их нападений? Тут меня против моей воли охватило негодование. — Я не могу обвинять их в том, что они сражаются, чтобы освободить свой остров от захватчиков! Не могу!

— Где вы были сегодня после обеда?

Неожиданная смена темы разговора вынудила меня сменить мой резкий тон.

— Я спал в лесу. Где мне еще быть?

— Ясно, ясно, — сказал он с отсутствующим взглядом. — Тихий час. Сон после обеда всегда бодрит. А сейчас готовьтесь: наступает темнота.

Батис протянул мне мой ремингтон. Я не взял его. Это была лишь поза, результат предшествовавшего спора. Мой отказ возмутил его. Но он не сказал ни слова. Я тоже. Кафф вышел на балкон. Немного спустя я последовал за ним, но без оружия. Мои руки замерзли, и мне пришлось дышать на них, чтобы согреть. Батис взял горсть снега с перил и кинул в меня.

— Держите! Может быть, вы сумеете отпугнуть их снежками.

— Заткнитесь.

Она пела. Из леса/черного в сумерках, донеслись металлические голоса. Долгий вой, ровный и нежный. Эта нежность вызывала в нас смертельный страх. Батис зарядил свой ремингтон с таким знакомым звуком: щелк, щелк.

— Не стреляйте! — сказал я.

— Она поет, — возразил он.

— Нет.

По выражению лица Батиса было совершенно ясно, что он окончательно считал меня полоумным. Я прошептал:

— Это не песня, они разговаривают. Послушайте.

Мы обернулись. Наша заложница сидела на столе. Ее голос перелетал через балкон и уносился вдаль. Мне казалось, что я слышал, как голоса из леса отвечали ее песне. Прожектор не высвечивал ничего, кроме хлопьев снега, которые, кружась, падали с неба. Я вошел в комнату. Но когда до стола оставалась пара шагов, она замолчала. Лес тоже затих.

Их разговор еще звучал в моем мозгу. Я смог только заметить, что отдельные выражения повторялись чаще, чем остальные звуки. Слова, похожие на что — то вроде «омохитхи». И особенно «Анерис» или нечто подобное. Но любая попытка записать буквами эти звуки была изначально обречена на провал, ничего, кроме мертвой партитуры, у меня бы не вышло. Мои голосовые связки столь же похожи на их речевой аппарат, как сапожная щетка на скрипку. Несмотря на это, я все же попытался сделать жалкую попытку подражать ей, используя все свое воображение:

— Анерис.

Она взглянула на меня. Этого было достаточно, чтобы я высказал свое предположение.

— Омохитхи, Батис. Так они себя называют, — сказал я, весьма вольно подражая их звукам. — И у нее тоже есть имя: ее зовут Анерис. У них одно имя, а у нее — другое. Вы каждую ночь занимаетесь любовью с женщиной, которую зовут Анерис. — Я понизил голос и заключил: — Ее зовут Анерис. Кстати, очень красивое имя.

Батис видел в них безымянную массу. Мне казалось, что, если я дам им имена, его взгляды непременно изменятся. «Омохитхи», «Анерис» — неважно. Слова, которые я пытался воспроизвести, которые я почти что выдумывал, были лишь слабым отражением произносимых ими звуков. Но это не имело большого значения; важно было подобрать для этих существ имя. Несмотря на мои усилия, я добился результата, прямо противоположного ожидаемому. Батис взорвался, подобно бомбе:

— Вы что, хотите говорить на языке лягушанов? Я вас правильно понял? Тогда держите свой словарь! — И он резко кинул мне мой ремингтон, который пролетел расстояние, разделявшее нас. — Вы знаете, сколько патронов у нас осталось? Вам это известно? Они там, снаружи, а мы здесь, внутри. Выйдите и отдайте им свою винтовку! Мне очень хочется увидеть, как вы это сделаете. Да, да, любопытно будет наблюдать, как вы будете вести переговоры с лягушанами!

Я ничего не сказал, а он распалялся все больше, угрожая мне кулаком: