Холодная кожа - Альберт Пиньоль

— И она никогда не пыталась убежать? Никогда не уплывала с острова? — спросил я. Батис не обращал на меня ни малейшего внимания. — Вы часто ее бьете. Она бы должна была бояться вас. Но ей не приходит в голову убежать, хотя возможностей у нее предостаточно.

— В последнее время вам в голову приходят странные мысли.

— Да. И я не могу выбросить из головы одну из них, какой бы неразумной она ни была, — заявил я. — Батис, а вдруг они не просто морские чудовища?

— Не просто морские чудовища… — повторил он механически, не слушая меня, потому что занимался подсчетом боеприпасов, которые таяли с каждым днем.

— Почему бы и нет? Быть может, под этими гладкими черепами есть что — нибудь еще, кроме примитивных инстинктов. Если это так, — настаивал я, — мы могли бы с ними договориться.

— А мне кажется, что вы не должны давать волю своему воображению, — прервал он меня и зарядил ружье, умышленно громко щелкнув затвором.

Спор не мог привести ни к чему хорошему, и я решил не тратить вечер на дискуссии.

Чудища стали нападать на нас реже. Наша пленница не пела, и это внушало некоторое спокойствие. Но мы не могли поддаваться заблуждениям. Наши чувства обострились, сражения на маяке сделали нас знатоками в области явлений столь же невидимых, сколь ощутимых. Рябь на море; лиловатый оттенок волн; воздух, настолько напоенный влагой, что по небу могли плавать киты. У нас не было никакой возможности определить причинно — следственную связь, любая деталь могла быть лишена какого бы то ни было значения, однако без всяких разумных на то причин мы угадывали во всем указания на близость Страшного суда. Мы чувствовали, что под волнами собирались силы и что на этот раз наш истощенный запас боеприпасов их не остановит.

Все предрекало близкую смерть. И, возможно, именно поэтому я еще несколько раз овладевал нашей пленницей. Ничто уже не имело значения. Не было никакой нужды предпринимать каких — то особых предосторожностей, чтобы скрыться от Батиса. Смерть уже приготовилась причалить к нашему острову, и это была наша смерть; в подобных обстоятельствах человеку свойственно погружаться в свой внутренний мир. Кафф проводил бесконечные часы в каких — то никчемных занятиях, которые, однако, требовали усердия. Он старался отвлечься от реальности, починяя дверь или пересчитывая немногочисленные динамитные шашки, оставшиеся в нашем распоряжении. Батис различал их между собой, как крестьянин узнает своих коров, и даже придумывал им имена. Патроны, которые он считал особенно замечательными, — не имею понятия, на каком основании он выделял их среди прочих, — Кафф откладывал в сторонку, завернув в шелковый платок. Иногда он развязывал узелок и пересчитывал их, прикрыв глаза и дотрагиваясь до каждого пальцем, словно никак не мог запомнить наверняка точное их число. Батис знал, что его дотошность бесит меня, поэтому ему должно было казаться совершенно естественным, что я уходил с маяка — по крайней мере, так нам удавалось избежать ругани и ссор. Во время этих долгих отлучек я трахался с животиной. Иногда — в домике метеоролога, но чаще всего в лесу, чтобы Батис не мог подкрасться незаметно.

Таким образом, на протяжении этих дней нашего медленного умирания, я редко виделся с Батисом. Хуже того: атмосфера на маяке как — то странно накалилась. И дело было не в том, что мы говорили друг другу, а скорее в том, о чем умалчивали. Враг все еще не решался покончить с нами, и мне было необходимо занять чем — нибудь свою голову. Я вспомнил о книге Фрезера.

— Вы не знаете, куда запропастилась книга Фрезера? Я ищу ее уже пару дней и никак не могу найти.

— Книга? Какая книга? Я книг не читаю. Этим занимаются только монахи.

Я не верил ни единому его слову. Зачем ему была нужна эта ложь? Неужели он испытывал ко мне такую неприязнь, что готов был даже помешать мне читать философскую литературу? Батис, который умел быть по — своему дипломатичным, не поднимаясь со стула, хлестнул меня неожиданными резкими словами:

— Вам нужны книги? Вы хотите развлечься? Вероятно, нам следовало бы поймать для вас одну живую лягушечку.

И Кафф посмотрел в мою сторону с отвратительной ухмылкой на губах. Подозревал ли он что — нибудь? Наверное, нет. Ему просто хотелось ранить мою чувствительность. А еще таким образом он выдворял меня из своей комнаты, потому что горел желанием трахать свою животину. Мне не хотелось уходить.

— Чего никак нельзя сказать об этом острове, — сказал я, — так это что здесь можно соскучиться. Почему бы вам не попробовать взглянуть на ситуацию по — новому? Возможно, спасение от невзгод у нас прямо перед носом.

Он процедил ехидно:

— Неужели? — Батис скрестил руки на груди и занял позу внимательного слушателя. — Тогда поделитесь со мной своим опытом. Ваши усилия уже дают плоды? Каким же еще полезным навыкам вы ее обучаете? Французской кухне? Китайской каллиграфии? Или все ограничивается жонглированием четырьмя поленьями?

Дело было не в том, чему мы могли обучить ее, а в том, чему могли от нее научиться. Самым отчаянным было то, что в сущности ничего не изменилось. Раньше мы были пейзажистами, которые рисовали бурю, стоя спиной к горизонту. Нам просто следовало повернуть голову.

Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Сейчас я следил за ней, ища человеческие черты, и находил женщину. Детали были незначительными: она улыбается, сознательно орудует всегда левой рукой, раздражается, если я хожу за ней по пятам, и садится на корточки, когда писает. Одним словом, это настоящая женщина, которая совершенно по — европейски боится показаться окружающим смешной. А я, чудак, до сих пор судил о ее поведении, как ребенок, не имеющий понятия о правилах мира взрослых. Каждый день, проведенный возле нее, каждый час внимательного наблюдения сокращал расстояние между нами с волшебной быстротой. Чем больше я общался с ней, тем больше она вынуждала меня перенести мои переживания в спокойное русло обыденности. Мои чувства превращались в точные инструменты. И действительно: как только я начинал объяснять себе ее поведение каким угодно способом, избегая видеть в ней лишь животное, картина менялась, словно под действием волшебного зелья. Но она принадлежала своему миру. Она была одной из них.

Все глаза смотрят, но немногие из них наблюдают, и ничтожное меньшинство способно видеть. Еще одна ночь на балконе; нас с Батисом скрывает пелена падающего снега. Раньше я не заметил бы даже мраморных глыб, а сейчас различал даже песчинки на горизонте. Однажды во время штурма, когда противник испытывал нашу способность защищаться, Батис ранил одного из них, довольно мелкого. Четыре соратника бросились ему на помощь. О Господи, Господи! То, что мы считали жадностью каннибалов, было лишь усилием этих существ унести с поля сражения своих раненых, невзирая на град пуль. Мне был особенно отвратителен этот предполагаемый каннибализм, эта жажда сожрать падаль даже тогда, когда в теле еще теплилась жизнь. Сколько раз мы стреляли в существ, которые хотели только спасти своих братьев!..

12

Кем она была? Там, на маяке, я тысячу раз задавал себе этот вопрос — когда желание вскипало во мне и сразу после того, как я овладевал ею. До и после каждого штурма; когда вставало солнце, и когда оно садилось. Я спрашивал самого себя об этом каждый раз, когда обессилевшая волна выплескивалась на наш берег: я смотрел с балкона на море, огромное пространство, которое мы всегда считали пустым, и в моем мозгу тщетно билась одна и та же мысль: кто ты, зачем ты здесь?

Мне никогда не суждено узнать о ней что — нибудь. Я обречен на это извечное незнание. Между нами раскрывалась необъятная пропасть. Она была одним из существ, которые обитают в океанских глубинах. Мое воображение не могло нарисовать картины ее мира, ее повседневную жизнь и банальные мелочи — те основы, на которых зиждилось ее существование. Как мне было понять, что произошло между ней и ее собратьями? Как представить ее разочарования, ее поражения? Я никогда не смогу узнать, почему она укрылась на маяке. Это было столь же невозможно, как для нее — понять, какие причины привели на остров дезертира — ирландца. Прежде чем я оказался на маяке, моя душа прошла по извилистым и опасным дорогам. И если я исходил из предположения того, что она была подобна мне, то должен был согласиться с мыслью о том, что и она проделала похожий путь, но в бесконечно далеком измерении. Я не ведал даже того, существует ли слово «любовь» в их языке и что оно означает.

Теперь я обращался с ней с такой нежностью, которой раньше не было между нами. В первый раз я овладел ею в порыве отчаяния, просто потому, что обстоятельства привели меня к этому. Прежде чем я впервые дотронулся до нее, ее запах казался мне тошнотворным. Полное отсутствие волос, влажная кожа. Сейчас я не мог поверить, что когда — то испытывал подобное отвращение. Правда, теперь моя нежность возникала сама собой. Не буду отрицать, что сначала мое поведение было обдуманным: мне казалось, что, проявляя к ней нежность, словно она была действительно женщиной, я вызову взаимное притяжение. Я верил, что если она сколько — нибудь чувствительна, то увидит огромную разницу между мной и Батисом Каффом. И тогда самая человечная составляющая ее существа увидит свет, как бабочка, которая выбирается из своего кокона. Но этого не случилось. Независимо от моего желания моя страсть росла и становилась все более искренней, однако она была безразлична. Я замечал, что во мне растет новая любовь, любовь, которую породил маяк. Но по мере того, как я приближался к ней, моя необычная любовь наталкивалась на все новые препятствия. Прежде чем отдаться мне, она никогда не смотрела мне в глаза. После близости не обращала внимания ни на улыбку, ни на ласки. Моя возлюбленная отмеряла наслаждение с точностью часов, которые указывают нам время. И была столь же холодна, как они.