Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

Позже появились автобусы, но долго ещё грузовики не уступали. А путь становился короче — спрямляли дорогу. Только морем — всё те же два часа.

Когда однажды возник, но недолго держался, громадный красавец «Орион», весь белый — не катер, а полный пароход (и чуть ли уже не теплоход!), то он, конечно, был транзитный, и в Геленджик заходил как-то снисходительно, даже к пирсу не швартовался, а вскоре и вовсе перестал у нас бывать. Потом и катера пошли новые и ходили быстрей, но были как-то неинтересны — сиди себе в салоне на скамейках со спинками, как в трамвае или московском метро. И кто-то куда-то тебя транспортирует. Из пункта А в пункт Б. Не то было раньше. В сорок шестом году катерочек «Геленджик», приземистый, раскорячный, как скорлупка, прыгал по волнам, весь открытый, сидишь, где придётся, только держись, и тут же команда из трёх человек хлопочет, и всё на виду.

А ещё раньше! Лет, этак, за двадцать пять до того. Не на моей, конечно, памяти, но… А на чьей же? На чьей, если те, кто видели и помнили, уже ушли, но память передали? Пусть тот, кто принял эту память, хранит её как то, что видел сам. И пусть передаст её тому, кто захочет принять.

Так вот, лет, эдак, за двадцать пять до катерочка «Геленджик», когда нас не было на свете… Вот уж был тогда катер так катер. Непостижимое название нёс он на своём прокопчённом борту у самого носа. Не название, а стихотворенье в одной короткой строке:

БОРЕЦ ВОЛН.

И команда его была — борец волн. Потому что команда — один только его хозяин. Немолодой уже, просмолённый и просоленный грек в капитанской фуражке и с кривою трубкой в зубах. Вот не вспомню, как звали его. Наверняка какой-нибудь Илиади. Или Ставриди. Геленджикские греки все носили фантастически красивые фамилии.

«Борец волн» был пассажирский и прогулочный катер. Ходил не по маршруту и не по расписанию, а по желанию клиента. И в любую, разумеется, погоду. Хотя бы и в шторм. Если, конечно, клиент пожелает. Но уж если клиент пожелал, то не хнычь. И веди себя благородно.

Как-то подобрались пассажиры до Кабардинки, и только вышли из бухты, как один почтенный господин, который до того всё крутил головой, озирался да примащивался, вдруг взял и вслух брякнул:

— И что это мне говорили — «знаменитый катер, знаменитый катер», а это что? Катеришка задрипанный!

Капитан-хозяин молча, но круто взял право на борт и, когда подошёл почти к самому берегу, скинул трап, а затем и почтенного господина. Тот в мокрых штанах и ботинках так и остался под дикими скалами вдалеке от всякого жилья, чтобы наедине с девственной природой предаться размышлениям, ведущим к самосовершенствованию и воспитанию в себе морского благородства.

«Борец волн» и его команда не исповедовали постулата, что, дескать, «клиент всегда прав», но был один «клиент», которому такая привилегия дана была раз и навечно.

Вот стоит «Борец» у причала, берёт пассажиров. Полным-полно набралось. Сейчас отшвартуется. Капитан оглядывает фарватер, свой катер, пристань… И видит, что на дощатый причал ступила скорым шагом небольшая сухонькая женщина в окружении невиданного числа детишек от тридцати до двух годов… И всё. Катер не идёт. Прошу освободить.

— Вы что, не видите? Ореховна пришла!

И никакие уговоры, даже со стороны самой «Ореховны» (Евдокии Арефьевны, бабы Дуни), уже не помогают. Да, были времена…

А наши пешие походы! Да хоть куда. Хоть на Фальшивый. Всего два квартала в сторону от моря, и вот уже поляна, за нею кусты и лес, и тропка знакомая, и знакомый родник. И вот, перейдя всего три пологих горы, спускаешься уже в Фальшивый. А там свободное и дикое, совсем открытое море, прозрачное, как небо, и сад с дивными абрикосами у тёти Сони, доброй знакомой, и ночуем мы у неё под навесом, а сено пахнет до полного кружения головы.

Наш первый послевоенный поход в сорок шестом году возглавил дядя Ася (Александр Авраамович Юшко). Это не был поход куда-то — на Михайловский или в Джанхот… Мы шли, вернее, дядя Ася нас вёл просто так, по горам и лесам, по каким-то с детства известным ему тропинкам, с той поры ничуть не изменившимся. Он подводил нас к знакомому роднику, где под источник, бьющий из-под скалы, была прилажена дубовая колода с аккуратно выдолбленным жёлобом для удобства питья и набирания воды в запас. Ведь вот подумайте: какой-то человек трудился и одно только знал, что хоть десятки лет пройдут, а кто-то неведомый здесь напьётся, наберёт вкуснейшей водицы во фляжку и скажет:

— Вот спасибо кому-то!

Да хоть и ничего не скажет…

Дядя Ася в широкополой соломенной шляпе, впереди острый нос, в руке хороший уверенный посох, шагает впереди, а мы — гуськом, по одному за ним, и каждый что-нибудь несёт, необходимое в походе.

Вот первым за дядей Асей пристроился Вадька и очень этим горд. Ведь это так почётно: идти сразу за дядей Асей. Но у Вадьки в то время что-то было не в порядке с лёгкими. Ему не хватало дыхания, и он скоро уставал. К тому же это был первый в его жизни выход в горы.

Вот тропинка пошла круто вверх, и Вадька начинает отставать. Вот он уже в конце цепочки.

Я же… От сорок третьего года, когда я бегал здесь по горам, прошло не так уж много времени, и я всё помню, я в своей стихии. И я уже иду за лидером и чувствую, как это мне приятно.

Но вот начинается спуск, и уже слышно, как Вадька скачет через кусты, опережая цепочку. Он справа подлетает ко мне, застенчиво улыбается и плечом сшибает меня с тропинки. Я падаю в колючки. Выбираюсь, встаю на тропу уже замыкающим, и нет во мне ни обиды, ни злости. Ведь я же Вадьку понимаю: ему так хочется идти за дядей Асей! Мне тоже бы хотелось, но совсем не так сильно, как Вадьке. И кроме того, я бы мог прямо сейчас разбежаться и пойти хоть перед дядей Асей. Конечно, этого нельзя. Но я бы мог.

Когда читал я дневник бабы Дуни, мне что-то, помимо записей, звучало, какая-то иная фраза и верно говорящий звук. Я силился вспомнить и вспомнил. Это есть в дневнике у Корнея Ивановича Чуковского. Он говорит там, как хаживал по любимым местам в Крыму. Я вспомнил и за ним повторяю…

По тем святым местам — на Тонкий ли мыс, на Толстый, в Джанхот или на Перевал, — всё было такая радость; и, вспоминая, я мысленно всё время говорю: как мне мила здесь каждая тропа под ногой.

Сорок лет от описанных бабой Дуней событий приключился в Геленджике такой эпизод. Я вылепил из глины чудный пистолет. И высушил его удачно, без трещин. От радости я ткнул свое изделие брату Вадьке в физиономию с дурацким криком «руки вверх!».

Вадька, гад, не понял моего восторга, а поскольку пистолет к нему был очень близок, то он разинул рот и откусил мне дуло.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});