Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

Тут стало известно, что император Александр II, совершив крестьянскую эмансипацию, захотел познакомиться со своим Черкесским краем и скоро будет здесь. Генерал Евдокимов загодя сделал вот что. Он созвал черкесских старейшин и назначил им прибыть к приезду государя. При этом сказал, что русский царь нарочно едет услышать, чего они хотят, чтобы именно так всё и устроить.

Черкесы воодушевились и со всей почтительностью к священной особе русского царя, но и со всей непосредственностью лиц кавказской национальности высказали Александру: пускай, дескать, русские поломают все свои укрепления и уйдут за Кубань — вот и будет всё, как было за тысячу лет.

Император, как говорится, повернулся на каблуках и отбыл, а Евдокимов приступил к исполнению второго способа, как будто бы получив на то высочайшее соизволение.

Вообще, надо признать, что договориться о проживании черкесов «под рукой благоденствия» было затруднительно. Они ведь привыкли жить так, как привыкли, как научились от прадедов, то есть «в набегах отбивать коней с ногайскими быками и с бою взятыми рабами суда в Анапе нагружать»… В России же коней, быков и рабов давно уже не брали с бою, а покупали за деньги, оформляя сделку заверенной купчей… А тут ещё вдобавок и вовсе рабство отменили!

К этому времени семейство доктора Тихомирова вернулось на старые места, но уже не в Геленджик, а в Новороссийск, где, как впоследствии вспоминал Лев Александрович, не было ещё ни пристаней, ни молов, а «зеленоватая вода бухты была чиста, как кристалл, так что дно моря, камни, водоросли, плавающая рыба были прекрасно видны на глубине нескольких десятков саженей. Такой чистой воды (говорит Лев Александрович) я не видел даже в Женевском озере, и только воды самой Роны могли сравниться по цвету и прозрачности с водой тогда ещё ничем не загрязнённой Новороссийской бухты».

Зато на суше, преимущественно в горах, уже осуществлялся план генерала Евдокимова.

Вот и свидетельство Льва Тихомирова:

Мы приехали в Новороссийск в момент наиболее ожесточённой войны. Черкесы, видя перед собой одну погибель, дрались отчаянно и даже делали набеги…

Между солдатами и казаками говорили, что ими командует русский изменник Пирожок. Родом он был черноморский казак, имел и семью, но вёл жизнь разбойничью и, избегая преследования, предался горцам, у которых приобрёл большую славу как джигит. Часто он водил их на грабежи, часто попадал в совершенно по-видимому безвыходное положение, но всегда успевал благополучно ускользнуть. Казаки, считавшие его не то волшебником, не то связавшимся с нечистой силой, много раз старались его изловить, но безуспешно.

— Стоит ему, — говорили они, — добежать хоть до одного куста, и уж его не поймаешь. Окружим, случалось, это место, обшарим всю землю, каждую веточку — нет его, как сквозь землю провалился!

А все горы были ещё полны аулов. Выходить из пределов наших караулов было очень опасно. Нарубить дров, накосить сена — всё приходилось делать с вооружённой охраной.

Черкесы сначала защищались, дрались не на живот, а на смерть. Но их, конечно, всюду разбивали, и мало-помалу горцы пали духом, перестали даже защищаться. Русские отряды сплошной цепью оттесняли их и в очищенной полосе воздвигали станицы с хатами и сараями. За ними следом являлись переселенцы-казаки и поселялись в заготовленных станицах, окончательно доделывая постройки…

Все аулы, сакли, шалаши сжигались дотла, имущество уничтожалось или разграблялось, скот захватывался, жители разгонялись — мужчины, женщины, дети — куда глаза глядят. Обездоленные толпы, всё более возрастая в числе, бежали дальше и дальше, а неумолимая метла выметала их также дальше и дальше, перебрасывая наконец через Кавказский хребет и сметая в огромные кучи на берегах Чёрного моря. Отсюда все, ещё оставшиеся в живых, нагружались на пароходы и простые кочермы и выбрасывались в Турцию…

Вся эта дикая травля — не умею найти другого слова — тянулась около четырёх лет, достигши своего апогея в 1863 году.

Я говорю об ужасах изгнания горцев как очевидец.

Очевидцу было в те времена, когда он это видел, от десяти до двенадцати лет, а ни в этом ли возрасте всё происходящее за пределами обыденной жизни воспринимается особенно ясно и крепко западает в душу?

Физкультурник на турнике

Краснодарская жизнь моя, начатая с лета сорок третьего, хотя и была позднее, смазалась в памяти сильнее, чем жизнь в Геленджике. Совсем не помню очерёдности эпизодов.

Здесь говорили о немцах, они только что ушли. С замиранием сердца, переходя на шёпот, люди показывали друг другу здание гестапо с обгорелыми окнами подвала и нижнего этажа. Это немцы, уходя, сожгли в подвале всех арестованных. Люди видели, как сквозь решётки вырывался огонь, и тянулись руки.

Наш двор задами смыкался с громадным пустырём, обнесённым забором. Это называлось «тарбаза», то есть до немцев здесь располагалась под открытым небом база хранения и выдачи разнообразной тары. Немцы устроили здесь немецкое чудо. Они покрыли всю территорию ровным бетоном с покатыми, бетонными же, холмами и пещерами — надземными и подземными ангарами. Это была у них, сказать по-нашему, автобаза. Уходя, немцы и её сожгли, но наскоро, и всё это бетонное пространство осталось уставленным бесконечным числом обгорелых и полуобгорелых легковых автомобилей. У многих из них крутился руль и нажимались педали, даже дверцы ходили туда-сюда. Мальчишкам была благодать. Но как-то очень скоро и незаметно машины исчезли, пространство оплели колючей проволокой, и сделалась опять тарбаза, даже бетон сквозь землю провалился.

Мы играли во дворе и вдруг кто-то с улицы вбежал и что-то крикнул. Чего он крикнул, я не разобрал или не понял, а все побежали. Я ухватил кого-то и переспросил. Мне на ходу объяснили, зачем надо бежать на Сенную. Я, было, кинулся, но сразу остановился. Я же был снова в доме, в семье, я был у бабы Дуни, нельзя было уйти со двора, не спросив позволения.

— Можно я побегу со всеми смотреть, как вешают полицаев?

Так задал я свой простой вопрос. Я ведь не проживал на оккупированной территории, у нас с моими новыми друзьями был разный опыт, и я не знал этих слов: вешать, полицай… А баба Дуня не пустила, ограничив мой опыт, и я так до сих пор и не видел, как вешают. Когда окончился Нюрнбергский процесс и по радио объявили приговор, я уже, в общем-то, знал — из книг и кино, — что такое повесить, и знал про полицаев и про главарей фашизма, но у меня оставался один неразрешимый вопрос:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});