Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко

снега…

Прутик, который подняла Елизавета Константиновна…

Вот он — рукою подать — черточка на снегу, совсем близко. А сколько лет мы к нему шли, ехали, плыли, летели! Иные отчаялись и где-то отстали в пути, иные дали такого «кругаля через Яву с Суматрой», что совсем сбились с дороги, иные внушили себе, что уже достигли желанной цели, но в руках их был не прутик, а всего-навсего авторучка…

Немногие дошли.

Ах, если бы это было все!

Прутик, который подняла Елизавета Константиновна…

Он оказался тяжелее всех наших дорог, тяжелее всех наших ожиданий, неудач, тяжелее всего несбывшегося. Его надо было поднимать усилиями всей прошедшей и будущей жизни, раз и навсегда отказавшись от иллюзий, которыми можно тешиться всю жизнь. Его надо было поднимать долго. Годами. Бессонными ночами. В глухом одиночестве. Наперекор десяткам советчиков. Поднимать вопреки.

Немногие из немногих подняли, или приподняли над землей и опустили, или хотя бы попытались поднять прутик, который подняла Елизавета Константиновна.

Но и это было не все…

Она подняла прутик, сломленный чьею-то бессмысленной рукою, написала им свое имя на сибирском снегу — это имя, когда снега сходят, повторяют цветы, выстилают осенние листья, затем все мы видели — она приложила прутик к ветке и он прирос. И само дерево ожило. Оно было старой сосной, которая плачет смолкой, оно было калиною с невзрачными и солнечно светящимися цветами, оно было щедрою, но умеющею постоять за себя, бояркой, оно было ночною березой, на ветке которой засыпает звезда, оно было лиственницей под окнами поэта, оно было прощальной рябиной… Это оживленное, сотворенное дерево встало на краю целого мира — нового, родного, входящего в душу полынным ветром и светом вечного солнца…

Те из нас, кто поднял этот прутик, более или менее разборчиво и долговечно вывели свои имена на сибирском снегу, но и этого мало, Мало превратить в стихотворение закат, детское воспоминание, момент трудовой биографии, картинку из быта. Мало! Надо вернуть живому то, что от него отторгнуто бессмысленной рукой. Надо принять на себя боль и ответственность за тысячи судеб предков, дать им слово свое. Надо не отражать мир, а преображать, творить, подвигать мир к тому дню, когда человечество осознает себя единым.

На это все и положила жизнь Елизавета Константиновна.

Мы еще будем осваивать и осваивать ее мир, открывать все новое и новое, ее творчеству долгие годы быть живым, незамкнувшимся, продолжающимся. Но мы должны уже теперь осознать, принять душою главный урок, вернее, один из главных уроков Елизаветы Константиновны:

поэзия — не досужее занятие, не средство для стяжания почестей и прочих личных благ, не инструмент для обработки гулких пустот,

поэзия — это судьба.

А если речь идет о настоящем поэте, каким была во всем и каким останется в книгах Елизавета Стюарт, поэзия — это трудная судьба.

Письмо шестое

Видимо, клев окончательно иссяк, иначе — почему бы ты вдруг все письмо свое посвятил местным ситниковским танцам (пардон, дискотеке)?

Мечтаешь о хороводах, о «тимоне». Это, конечно, романтично. Но не надо отмахиваться и от зажигательной румбы или джайва, от классических вальса и танго, даже тот, несколько искусственный, «казачок» — это тоже нечто организованное не для представления молодого тела в безобразном виде.

Ты, как я понял, пишешь об освоении ситниковской молодежью, «авангардистами», нового стиля, который называется «брейк-данс». Тут одной грацией не обойтись, нужна физическая сила, освоение нескольких акробатических трюков, чтобы прыгать с ног на руки или делать кувырок «щучкой».

Диковатое зрелище, я его видел несколько раз по телевидению, наблюдал на школьном вечере, куда был приглашен как родитель. Физически этот танец несколько богаче, чем притопывания, подергивания, тряска и размахивание руками в прошлом стиле. Что-то в «брейк-дансе» напомнило мне и присядку, и другие сольные номера ансамблей песни и пляски (народных), но все же пока танец освоен самодеятельно — место ему в спортзале, хотя бы для того, чтобы поменьше было травм.

Отыскал я для тебя из подшивки газеты «Голос Бара-бы» стихотворение бочатского поэта Ильи Мозолина под названием «Эпос бройлеров», которое написано в ключе твоих рассуждений, а может быть, и несколько глубже:

Вам

Эпос бройлеров

Знаком?

Среди таинственных явлений

Вы овладели языком

 Сих голенастых поколений?

Небес и почвы

Лишена —

На слабых косточках каркаса —

Чем озабочена она —

Взбухающая

Биомасса?

Что мыслит этот птичий сын —

Три килограмма изобилья:

Четыре гребня, глаз один

И перепончатые крылья?

О чем вот этот — весь во мху,

С рожденья не смежая веки,

На птицефабрике в цеху

Кричит, как в дебрях дискотеки?

Особый надобен талант,

Поскольку разобрать непросто —

Про что выспрашивал мутант

Акселерата-переростка.

Какой они скопили яд,

Коль их вселенная — нелепость?

Но крепко бройлеры таят

Свой самодеятельный эпос!..

Ты правильно подметил, с некоторых пор массовый танец (не концертный) превратился в занятие, как бы ставящее своей целью как можно непригляднее показать человеческое тело в движении. Конвульсивные подергивания и судорожные подпрыгивания, тряска и скачки у взирающего на это человека вызывают на память и пляску святого Витта, и эпилептические дела, и черт знает что, но не восхищение красотой движений нормального тела.

Это одна из привилегий молодости — всячески стараться себя изуродовать — кривляньем, волосатостью, дурацкими на себе надписями. Ну никогда я не пойму — почему у сибирского паренька, розовощекого с первым пушком на щеках, почему на лбу у него обязательно должно быть написано — АДИДАС?

Ясно, чтобы правильно и с удовольствием танцевать вальс, румбу или еще что-то «замшелое» — надо учиться, специально тренироваться, хоть немного, но знать что-то. А туг — встал в толпу и — «балдей», выражайся как черт на душу положит, да еще под эти чисто биологические, физиологические звуки, бьющие без промаха по инстинктам секса и агрессивности.

Это называется «дискотека». Это, как поганые грибы, выросшие по нашей земле вполне легальные клубы, где идет сплошное музыкальное оболванивание нашей молодежи западной музыкальной белибердой.

Такие мы открытые.

Так боимся показаться отставшими от запада. А зачем нам запад догонять, ведь движемся-то мы с ним в разные стороны?

И ведь в самом бредовом сне не приснится такое — что вся Америка покрыта клубами