Цугцванг - Ария Тес

в комнату, лишь через плечо кидает:

— Когда станешь выбирать одежду, возьми что-нибудь с горлом. У тебя засос, и будет очень непросто притворятся и дальше, если его кто-нибудь увидит.

Резко прикладываю руку к участку, который определяю не глядя. Он пульсирует и печет, и когда я смотрю в зеркало, лишь убеждаюсь. Там действительно засос размером, наверно, с абрикос.

«Твою мать!»

В результате совету я следую, натягивая бежевый, свободный свитер с горлом и лосины, а когда заканчиваю, неловко сжимаю ладони и снова захожу в спальню. Максимилиан так и сидит за столом, только теперь не печатает, а долго, пристально смотрит в экран ноутбука, делаю маленькие глотки очередной порции виски. Вообще, даже странно, как он не загорается еще, когда чиркает зажигалкой и подносит ее к лицу, чтобы прикурить сигарету. Я замечала и раньше, что он много пьет, но летом этого почти не было, зато теперь, кажется, он наверстывает упущенное. Мне даже на секунду становится интересно, что так сильно его беспокоит, раз он не представляет свою жизнь без бухла, но я во время прикусываю язык.

«Не мое это дело…»

— Пошли.

Говорит коротко, залпом осушая стакан и со стуком оставляя его на столе.

«Ну вот и все…мы спускаемся в ад…» — так я думаю, пока мы идем по коридору, который действительно очень и очень внушительный.

Вчера мне не показалось, что размеры дома впечатляют, потому что когда я оборачиваюсь и бегло осматриваюсь, вижу, что дверей помимо его комнаты, еще как минимум шесть с одной стороны и три с другой.

«Интересно, сколько здесь комнат и почему мне нельзя отдельную, раз их не впритык на всех?!» — вопрос задавать даже не думаю, это ведь роскошь, которая слугам и заложницам недоступна.

Столовая этого замка точно ему под стать: такая же огромная, с все теми же панорамными окнами в пол, светлая и теплая. Здоровенный дубовый стол стоит точно по середине с рядом стульев, над ним еще одна очень красивая люстра, похожая на ту, что есть у лестницы, только вместо цветочков на концах шарики. Еще здесь есть камин у южной стены, где мерно потрескивают дрова, и, само собой, бар. Алкоголя даже больше, чем у Максимилиана в комнате: разные бутылки, разных форм, стран, с разными этикетками, на любой вкус короче. Здесь нас ждет всего один человек — Алексей, — который приветствует со мной, и которому я, естественно, не отвечаю.

Даже не жалею. Обо мне быстро забывают, и я могу спокойно сидеть на другом конце стола, смотреть в окно и абстрагироваться, пока они обсуждают биржу, ценные бумаги, какие-то инвестиции. Для меня это птичий язык, я вообще ничего не понимаю, так что даже не пытаюсь вникнуть — мне плевать. Гораздо важнее смотреть на взбитые, пушистые снежинки, которые как будто маленькие машины-времени переносят меня домой…

6; Январь

Я стою одна посреди просторного, заснеженного двора и ковыряю носком валенка ямку в сугробе. Всхлипываю, вытирая пушистой розовой варежкой под цвет пышного платья горькие-горькие слезы.

— Амелия?

Поворачиваюсь на звук хорошо знакомого голоса и вижу Хана. Он нёс в дом дрова, но как только замечает меня в слезах, сразу же их роняет и идет ко мне. Я недолго медлю, срываюсь с места и врезаюсь ему в ноги, обхватив их насколько хватает длины рук, утыкаюсь в полог его куртки, и начинаю рыдать. А еще жаловаться…по крайней мере очень стараюсь это делать, потому что не могу нормально разговаривать из-за нехватки воздуха — всё уходит в слезы. Хан молчит, позволяет мне выговорится, гладит по пятнистой шубке, и только через полчаса спрашивает, когда удается хотя бы немного успокоить.

— Ну и что же случилось?

— Элай — дурак! И Костя тоже!

— Та-а-к…

— Они сказали, что мне нельзя с ними в их форд на дереве!

Хмурюсь, сложа руки на груди, исподлобья поглядывая в сторону яблони, где и располагается этот дурацкий форд. Они построили его летом с Ханом, и представлял он из себя красно-синий домик с двумя окнами и веревочной лестницей.

— Мне нельзя было тогда, потому что мне было пять, но сейчас мне уже шесть, и я взрослая! Мама разрешила! — громко, драматично всхлипываю, хмурясь сильнее, — Они специально сломали лестницу!

Хан подавляет улыбку, пряча ее за кашлем, а потом «серьезно» кивает.

— Правда?

— Да! Это чтобы повесить дурацкую из веревки и ее поднимать! Они не хотят меня пускать потому что я — девчонка! А знаешь почему?!

Заговорщически приближаюсь, щурюсь, чтобы он понимал — я серьезно настроена, и он понимает. Хан поджимает губы и мотает головой,

— Нет, почему?

— Они смотрят там взрослые журналы с тётями!

Хан не выдерживает и прячет смех в кулаке, но я не обращаю внимание, уставившись на свои расшитые красными цветами валенки, пока не поднимаю взгляд на крик.

— Нет, это ты меня послушай!

Мама злится. Я вижу, как она ходит туда-сюда на нашей стеклянной веранде, уперев руки в бока, и говорит по телефону. Слежу за ней почти минуту, Хан делает тоже самое, но ничего не говорит. Это делаю я…

— Мама чем-то расстроена, да?

— Не переживай, мой маленький цветочек, — он оставляет поцелуй на макушке, но я не перестаю смотреть на то, как она откидывает телефон и грузно опускается на стул.

— Пойду к ней схожу.

— Сходи. А я схожу к нашим хулиганам и проверю информацию.

— Ага-ага…они прячут их под доской в полу.

Хан уже не скрывает смеха, но я не поворачиваюсь на него, а иду по чищенной дорожке. В прихожей снимаю валенки, шубку, все кладу на скамейку, потому что не могу достать до крючка, ну и потому что никогда и не вешаю одежду даже в комнате. Глупая, дурная привычка…

Мама сидит на том же месте, облокотившись одной стороной тела на стол и прикрыв рукой глаза. Ее плечи сотрясаются, и я сразу понимаю, что она плачет, поэтому у меня в носу начинает печь.

— Мамочка?

Зову ее тихо, но она все равно вздрагивает, резко оборачивается, правда сразу же отворачивается, чтобы спрятать слезы.

— Мамочка, ты плачешь?

— Нет… — выдавливает смешок, но я даже в голосе слышу правду, так что у меня начинает дрожать подбородок.

— Мамочка, пожалуйста, не плачь…

— Иди ко мне, девочка моя.

Я бегу быстро, врезаюсь в ее живот, крепко обнимаю. Мама обнимает меня в ответ, положа голову на мою, а потом поднимает к себе на руки и сажает на колени. Снова обнимает крепко, утыкаясь в меня лбом, и начинает покачивать. Успокаивать. Даже