Тайна двух чемоданов - Роман Ронин

чтобы удержаться, выпустил захват. Раскрученный и брошенный вперед по инерции перелетел через весь лестничный пролет и, пробив головой окно, ласточкой вылетел наружу, на улицу, где под окном стояла любимая голубями рябина. Удостоверение сотрудника НКВД упало на ступеньки.��Женщина у окна в доме напротив отвернулась и задернула кремовые шторы.�����Глава 10. Ёлка���К зеленому особняку на Грузинской улице, симпатичному, хотя и немного похожему на деревянный паровоз с трубой и вагонами, съезжались дочиста вымытые и до блеска надраенные автомобили. На многих развевались гордые посольские флажки. Кто-то смотрел на них, гордясь укреплением позиций советской державы на мировой арене. Иные жители столицы косились на автомобили со странным, смешанным чувством зависти, страха, опустошения, ненависти и понимания, что так мимо проносится жизнь, которой они лишены навсегда. Всем мил не будешь, да те, кто сидел в отдраенных лимузинах и не пытались. Они думали-гадали о другом. В одном из подъездов этого замечательного дома уютно разместилось правление Всесоюзного общества культурной связи с заграницей, в просторечии именуемого ВОКСом. Некоторые москвичи, а пуще того москвички, проходя, одновременно и сторонились пассажиров, высаживавшихся из автомобилей, и выворачивали от любопытства шеи, разглядывая их. Внимания удостаивались и сухощавые брюнеты во фраках, и низенькие бодрые седые старички в смокингах (бывшие когда-то сухощавыми брюнетами), разного роста и возраста военные, все сплошь в блистательных мундирах, многие с эполетами и аксельбантами, и, конечно, дамы.��Последние даже не выходили из автомобилей, их бережно изымали из недр сверкающих лимузинов с черными дверцами крепкие мужские руки достойных кавалеров. Фраки, смокинги и эполеты выводили их под руки на выметенную до асфальта дорожку к парадному подъезду. Оттуда уже давно доносились отдаленные, но прекрасные звуки оркестра, играющего не только Хайта, Дунаевского и братьев Покрасс, но и Шопена, Штрауса и Шумана. Внутри гостей встречали совершенно непозволительные в Москве образца 1935 года буржуазные лакеи из «Бюро по обслуживанию иностранцев» – организации, чье название по-пролетарски сократили до фамильярности: Бюробин. Область их владычества была, впрочем, не слишком обширна: они лишь принимали у тех гостей, что были обременены верхней одеждой, пальто, манто и шубы, отпуская входящих в руки выстроившихся в парадном холле высокопоставленных представителей самого Бюробина, сотрудников Коллегии наркомата просвещения по внешним сношениям, Интуриста и собственно ВОКСа.��Между небожителями, выходящими из автомобилей, и москвичами, тайком, со страхом и обожанием наблюдающими за ними, приглядевшись внимательнее, можно было обнаружить нечто общее. И те, и другие имели на лицах отпечаток некоторого недоумения. И если в случае с добропорядочными жителями столицы это было легко объяснимо: они и не должны были знать, что за прекрасное событие привело всех этих людей из иного мира в особняк на Грузинской, то с гостями было сложнее. Судя по тому, как растерянно они выглядели, как ищуще переговаривались друг с другом перед входом, какими вопросительными полуулыбками одаривали кавалеров дамы, вздрагивающие непышными (по последней моде) перьями на шляпках-горшках, им тоже было мало что известно и практически ничего не понятно. Неудивительно: над входом в особняк не висел, как принято обычно, алый транспарант со словами «Привет…», объясняющий, кого именно и по какому поводу сегодня тут собрали, а в приглашениях, разосланных Бюробином, повод для визита был указан до крайности размыто: «имеем честь пригласить Вас на мероприятие, посвященное изменению традиций встречи Нового года в Союзе ССР. По окончании официальных выступлений – бал. Просим быть в соответствующих платьях. Мужчин – в смокингах или черных костюмах». И, хотя до Нового года оставался еще почти месяц, мало кто из приглашенных сумел отказать себе в удовлетворении законного любопытства. Всем им было интересно узнать, что еще такого придумали большевики, чтобы в очередной раз если не сломать, то изменить вековые обычаи русского народа, сопроводив это занятие абсолютно традиционным балом.��Подполковник Накаяма ехать на этот прием вовсе не собирался, хотя его пригласили в числе прочих дипломатов высокого ранга, служащих в Посольстве Великой Японии в Советском Союзе. Традиции встречи Нового года у русских интересовали его меньше всего, танцевать он не умел и не любил, и пользы в таком праздном времяпрепровождении не находил для себя совершенно никакой. Но приглашение внезапно получил и подполковник Ватануки. Как офицер Генерального штаба, инспектирующий европейские военные атташаты Японии, он стоял выше Накаямы, и последний счел своим долгом сопроводить начальство на прием. Свою роль в решении военного атташе сыграло и простое мужское любопытство, смешанное с тщеславием. Он обратил внимание, что на открытке, присланной в адрес Ватануки (а тот немедленно подошел к коллеге за разъяснениями по поводу приглашения), значилось «…имеем честь пригласить Вас с супругой…». Супруга же подполковника Ватануки военному атташе понравилась сразу и бесповоротно. Мадам Эцуко умудрилась не утратить совершенно детского очарования, особенно заметного в искренней улыбке, приоткрывающей не по-японски ровные и белые зубы, и в восхитительно, по-детски оттопыренных, исключительно высоко ценимых японцами, больших ушах, открытых высокой европейской прической (она явно знала о своих сильных сторонах и не собиралась их скрывать!). В то же время Накаяма видел, что это отнюдь не дитя, а взрослая красивая женщина, испытавшая счастье материнства (он знал, что сын Ватануки учится в одной из закрытых военных школ Токио), и в повороте ее головы, в понимающих кивках и мягком, но внимательном взгляде, оценивающем собеседника сразу и целиком, чувствовался не только большой жизненный опыт, но и врожденный высокий ум и интеллигентность. Одним словом, Накаяма, живущий в Советской России уже два года совсем без жены, почти влюбился в супругу своего шефа, отчего, помимо своей воли и к вящему удовольствию окружающих, становился в разговорах с ней особенно напыщен, надувал щеки, водил усами и, к собственному ужасу, выглядел невероятно глупо и смешно. Судя по снисходительно понимающим взглядам Эцуко, она это тоже видела и прекрасно сознавала корни подполковничьей сконфуженности. Накаяма был уверен: в душе она хохотала над ним как лисица-оборотень кицунэ, соблазнивший очередную жертву, но странное дело – от этого он не только не ненавидел ее, а наоборот, его все сильнее охватывала жажда быть с Эцуко как можно больше, чаще, дольше, пользуясь для этого любым удобным и даже не самым удобным поводом. Приглашение от русских на загадочный вечер да еще с балом, было поводом более чем удобным. И подполковник поехал.��Сама Эцуко о пылком влюбленном не думала. Она долго совещалась с мужем по поводу выбора одежды для первого, неожиданного и, скорее всего, единственного выхода в свет в столице большевистской России. В ее багаже, разумеется, имелось несколько платьев, предназначенных для такого рода ситуаций и уже проверенных на журфиксах в гостиных Лондона, Берлина и Варшавы, но муж настойчиво предлагал супруге облачиться в парадное кимоно.