«Уходили мы из Крыма…» «Двадцатый год – прощай Россия!» - Владимир Васильевич Золотых

Вл. Мякотин, Е.Н. Чириков, Д.И. Стахеев, И.Г. Эренбург, И.Д. Сургучев, И.С. Шмелев, О.Э. Мандельштам, В.М. Дорошевич, И.Л. Сельвинский, К.А. Тренев, поэт и художник М.А. Волошин[254].

Наибольшее число литераторов проживало в городе Феодосии, где в 1920 году действовал «Феодосийский литературно-артистический кружок», проводивший творческие вечера и даже выпустивший один литературный сборник.

Впрочем, прокормить себя литературным трудом в ту пору было невозможно ввиду его не востребованности у населения, поэтому литераторы вынуждены были заниматься ремесленным трудом: поэтесса Поликсена Соловьева, например, вышивала тапочки, которые потом продавала на рынке Коктебеля, чем и жила. Максимилиан Волошин, чтобы прокормиться, рисовал картины, продавая их на рынке.

В будущем знаменитый писатель, обласканный большевистской властью И.Г. Эренбург, о крымском периоде своей жизни писал, что «никогда, кажется, не знал такого постоянного и неуёмного голода, как в Коктебеле». Будучи безработным и не имея средств к существованию, Илья Эренбург «питался акридами и диким медом»[255].

Отношение к врангелевской власти в Крыму у литераторов было благожелательно-нейтральное. Хотя некоторые из них были заподозрены контрразведкой в «большевистских симпатиях». Так, 22 июля 1920 года в Феодосии начальником местной контрразведки полковником Астафьевым был арестован поэт Осип Мандельштам, обвиненный какой-то женщиной в том, что он, служа у красных, пытал ее в Одессе. Освободиться из тюремного заточения поэту помогли Максимилиан Волошин, писатель В.В. Вересаев и полковник А.В. Цыгальский – поэт и почитатель творчества О.Э. Мандельштама[256].

Глава девятая

Быт и нравы Крыма врангелевского периода

В крымских городах в 1920 году интенсивно проходила относительно мирная жизнь: работали все православные и католические церкви, церковные организации, монастыри, мечети, институты, театры, общеобразовательные учебные заведения, редакции десятка газет, кинотеатры («синематограф»), цирк, банки, меняльные лавки, юридические конторы, земские учреждения, магазины колониальных товаров, парфюмерии, модной одежды и предметов роскоши, торговые конторы, рынки, кафе, рестораны, кабаре, почта, зубоврачебные кабинеты, комиссия по реализации военных трофеев, врачебная комиссия по освидетельствованию больных, лазареты, санатории, закупочные и реквизиционные комиссии, различные профессиональные союза, кооперативы, скаутские организации, суды, тюрьмы, гауптвахты, учреждения «Красного Креста», военные миссии США, Франции, Японии, Сербии и Польши (в г. Севастополе).

Повседневная бытовая жизнь Крыма в эти месяцы 1920 года пестрела разнообразием. Чего только в ней не было… И прежде всего в столице полуострова…

Севастополь в сравнении со всеми крымскими городами того периода стоял особняком, как столичный город мини-государства «Крым». «В Севастополе нагляднее всего сказывалась сущность белого стана и того социального слоя, который защищала Русская армия, – писал в своей книге «Под знаменем Врангеля» председатель военно-судной части штаба Донского корпуса полковник И.М. Калинин. – Даже в господствующем классе, офицерском, замечалось резкое экономическое неравенство. На фоне полуголодного существования большинства оттенялась роскошная жизнь избранных. Великое множество офицерства служило в гарнизонных частях на ролях простых солдат. Положение их было таково, что единственное удовольствие, которое они могли себе позволить, это дышать свежим воздухом, Примерно так же или чуть лучше жили те, что не занимался казнокрадством и спекуляциями, довольствуясь жалованием. Мой товарищ, военный прокурор севастопольского военно-морского суда, генерал И.С. Дамаскин, бегал по урокам, чтобы как-нибудь прокормить свою крошечную семью. И в то же время рестораны кишмя кишели «пискулянтами» в погонах, разными завхозами, командирами, которые забыли делать различие между своими и казенными деньгами»[257].

Несмотря на то что Врангель в начале своей деятельности объявил решительную борьбу многочисленным тыловым конторам, штабам, интендантствам, расформировав многие из них в интересах фронта, но решить проблему злоупотреблений тыла он так и не смог.

«Тыловые офицеры, согнанные со своих насиженных мест, ехали на фронт, но скоро по протекции снова получали тыловые назначения, – отмечал председатель земской управы Таврической губернии, депутат 1-й Государственной Думы России В.А. Оболенский. – Одни тыловые учреждения расформировывались, но на их место возникали новые. Образовывалось невероятное количество разных комиссий, в которых находили приют многочисленные полковники (почему-то этот чин был наиболее распространенным в тыловых учреждениях), которые получая присвоенное им содержание легальным путем и ряд «безгрешных доходов» путями нелегальными, старались возможно дольше отсиживаться в безопасном месте.

…Эта диспропорция тыла и безнадежная его развращенность особенно бросалась в глаза в сутолоке севастопольских улиц, в шуме его ресторанов, в кричащих нарядах веселящихся дам и т. д…Причины растущего развращения нравов были многообразны. Пагубно влиял на нравы и режим произвола и насилия, присущий всякой гражданской войне, и замена лучших людей Белого движения, погибавших на фронте, худшими…

Но все эти причины покрывались одним объективным фактором – головокружительным падением бумажных денег и растущей изо дня в день дороговизной. Перегоняя дороговизну жизни, росли доходы купцов и ремесленников, повышавших цены на свои товары… Что касается жалованья офицеров, чиновников и служащих общественных учреждений, то оно из месяца в месяц все больше отставало от неимоверно возраставшей стоимости предметов первой необходимости.

Оклад, который я получал по должности председателя губернской земской управы, был одним из высших окладов в Крыму… Моей семье, жившей на мое «огромное» жалованье, приходилось отказывать себе в самых основных потребностях жизни сколько-нибудь культурных людей: занимали мы маленькую квартирку на заднем дворе, вместо чая пили настой из собранных моими детьми горных трав, сахара и коровьего масла совсем не употребляли, мясо ели не чаще раза в неделю. Словом, жили так, чтобы не голодать. Одежда и обувь изнашивались, и подновлять их не было никакой возможности, ибо стоимость пары ботинок почти равнялась месячному окладу моего содержания. Так жили люди не воровавшие, не бравшие взяток, но получавшие высокие оклады. А как же жилось тем, кто получал в два, три и четыре раза меньше меня!»[258]

«Валютная спекуляция, как ядовитая червоточина, разъедала тыл, – отмечал находившийся в это время в Севастополе начальник отдела печати Гражданского управления Правительства Юга России журналист ГВ. Немирович-Данченко. – Дороговизна жизни приняла фантастический характер, далеко оставляя позади советские цены. Офицерство и чиновничество голодало, ища выхода из материальной нужды во всевозможных злоупотреблениях по службе, начиная от взяток и кончая расхищением казенного имущества. Семьи офицеров, сражавшихся на фронте, нищенствовали, и никакие грозные приказы Главнокомандующего не могли помочь делу»[259].

А письма жен своим мужьям-офицерам, воевавшим с красными на фронте, с каждым днем становились все трагичней… «Умираем от голода. Распродали все, что было… Единственное спасение – идти на улицу. – приводил одно из таких писем журналист Григорий Раковский в своей книге «Конец белых». – Под тяжестью этого ужаса и позора сломились стальные души героев. Во имя великой идеи, воодушевляющей нас, можно было бы и не останавливаться над приведенными трагическими эпизодами, если бы наряду