Рай-отдел - Юрий Павлович Валин

день-то изменить можно, но в целом… Вон как с «Максимом Горьким» вышло, уж сколько стараний приложено, сколько вариантов изобреталось… Да, настойчиво предупреждали, звонили куда надо, и так и этак… Не разбился самолет в то роковое 18 мая[8], через два дня оземь брякнулся… Пожили, конечно, летчики и пассажиры чуть дольше, только и смертный список оказался на две фамилии длиннее. Нет, ничего не спрямишь в истории. Но это не значит, что в такой день как нынче, простительно дома отсиживаться и труса праздновать. Керст полноценная боевая единица и то, что он смерти не боится, в такой ситуации только в плюс…

Смерти Ванька действительно не боялся, но опасался, что пошлют его дружинники не на баррикаду, а совсем по иному адресу. Там каждый револьвер и патрон на счету, соваться с одним топориком в серьезный бой просто смешно. Эх, надо было оружейный сундук взломать и плевать, что по тому вопросу Старший скажет…

Но возвращаться и ломать крепкий сундук было поздновато. Ничего, имелись бы руки и смелость, а дело бойцу найдется.

…Глухой цокот копыт — через перекресток пронесся десяток всадников. Ванька с опозданием шатнулся к забору. Уланы или казаки? Не разглядел от неожиданности. Тьфу, аж в пот бросило, нужно поосторожнее, лучше дворами. Тут до Монетчикова не так далеко, напорешься сдуру…

А ведь и, правда, сдуру. Казаки на смутную фигуру керста внимания уж точно не обратили. Разве что если специально заорать или к лошадям подскочить. Призрачность — большое преимущество в подпольной и партизанской работе. Вот только осознать что ты не совсем живой, привыкнуть к такой подробности личной жизни получается далеко не сразу. Как говорит Старый — «в нутро должно врасти». Пока не случилось, оттого мандраж и нервы как у гимназистки. Тьфу, аж во рту пересохло…

Снег на вкус отдавал сажей, юный керст сплюнул холодную гадость, подышал на озябшие руки, хекнул, подпрыгнул и ухватился за гребень забора. Сугроб, падла, ноги не выпускал. Ванька брыкнулся, с некоторым трудом подтянулся. Ничего-ничего, летом только неправильные революции случаются, пролетариат по холодку любит настоящим делом заняться…

Двор двухэтажного дома был старательно выскоблен, оттого сапоги на булыжнике норовили оскользнуться. Керст направился к садику в глубине…

— Вот он, голубчик! — сказали сбоку.

— Вы осторожнее, Владимир Сергеевич, неровен час… — испуганным басом заметили тут же.

Ванька обернулся.

В него целили из револьвера. Дырка коротенького рыльца ствола покачивалась, но все равно ощущать на себе взгляд железки оказалось на редкость гадостно. Оружие навел господинчик отвратительного вида: с ухоженной бородкой, ехидным прищуром, в пальто с бархатным воротником — ну сущая реакционная интеллигенция, всенепременный будущий троцкист. Рядом с ним топтался дворник — гигантские сапожищи, фартук, бляха вертухайская и толстенная оглобина-дубина в лапе.

— Я вам чего, утка, чтоб целиться как в тире? — мрачно спросил керст. — Иду и иду себе.

— Вот наглец! — все так же мерзко щурясь, воскликнул господинчик. — А скрути-ка ему, Ермолай, руки. Квартальному сдадим, а там уж…

— Помилуйте-с, Владимир Сергеевич, где же ныне тот квартальный, — бубнил дворник, пытаясь приглядеться к керсту. — Да и странен этот-с, с виду сущий мазурик. Может, бог с ним, выставим за ворота-с…

— Малодушен ты, Ермолай! — негодующе воскликнул стрелок. — И труслив! Вот из-за такого простодушного скудоумия и погибнет наша Русь! Мягкостью и уступками сами себя погубим…

— Погубите, — решаясь, подтвердил Ванька. — Рухнет ваша паршивая империя как трухлявый мухомор. Иная воспрянет Россия — трудовая, светлая, образованная! В церквях клубы откроем, в Кремле музей, а вы, буржуйские упыри, как крысы за границу драпанете. Ученье марксизма-ленинизма восторжествует! Да здравствует диктатура пролетариата!

— Да вы чего несете, сударь⁈ Из студентов, что ль? — испугался дворник.

— Хуже, Ермолай, хуже, — процедил господинчик, наводя «бульдог» в живот керсту. — Этот молодчик из закоренелых, из социал-демократов, идеалистов-хищников. Крути ему руки без жалости.

Дворник осенил себя широким крестным знамением, потянул из кармана грязноватую веревку и робко предположил:

— Может, он просто умом скорбен? Вовсе ведь заговаривается. Вытолкать взашей, да и…

— Немедля вяжи! — воинственно приказал зловредный Владимир Сергеевич.

— Вяжи, сатрапчик! — насмешливо сказал Иван, делая шаг навстречу оружию, и готовя-разминая запястья. — Да и то, что пустяками заниматься? Клади меня враз в лоб, без суда и следствия. Спускай курок, сука! Что, не дрогнет рука-белоручка, дырявя пустое пролетарское брюхо?

Слабы они, — твердо знал Иван. Духом слабы. Даром что Ермолай на две головы выше, да и этот близорукий барин не так уж хил в кости. Неправое их дело, потому с ними можно и голыми руками совладать. Но классовая борьба — дело суровое, потому и подпирает поясницу согретый небогатым керстовым теплом топорик. Загодя петлю там пришил, очень ловкая выдумка. Некоторые под мышкой топор приспосабливают, но то устаревшая манера, тогда рукой через карман нужно придерживать…

— Ты того, это вот… — опасливо заворчал дворник, крепче сжимая свою дровеняку.

— Вяжи! — Иван вытянул руки, подставляя их веревке. — Крутите, волочите к квартальному, к прокурорам и жандармерии. Только всех нас не перевяжете!

Ермолай оказался чуток — очень ему не хотелось приближаться. Воняло от обоих: от дворника страхом и валенками, от барина страхом, густо замешенным ненавистью.

— Да вяжи же его! — взвизгнул Владимир Сергеевич.

Ладони — широченные, считай с ту снеговую лопату — потянулись к рукам керста, Ванька сам схватил их за большие пальцы, рванул к себе. Ермалай охнул, уперся, керст тут же попытался подсечь дворника, пихая в сторону барина. Ударил носком сапога по валенку — точно как в самоучителе по джиу-джитсу. Куда там — валенок как броня, разве через него по костяшке попадешь? Перепуганный дворник сам шарахнулся вбок, сшиб с ног хозяина, отскочил еще дальше, замахнулся дубиной:

— Отпрянь, социлист!

— Порешу как фантомаса! — процедил Ванька, выхватывая топорик и взмахивая им на манер индейского тамогаука.

Одновременно керст не забыл наступить на револьвер, который тщетно пытался поднять со снега растяпа-барин.

— Злодей! —