Время дикой орхидеи - Фосселер Николь

Переживание рождения, свидетелем которого он только что стал, раздавило его; могущество природы, брутальное, сводящее с ума и внушающее благоговение, которое заставило его чуть ли не стыдиться того, что он мужчина. Запах кислого пота и тяжелой, сладковатой крови, еще висевший в воздухе, парализовал его, и он чуть не задохнулся от внезапного страха, что не дорос до того, что перед ним лежало.

Спотыкаясь, он побрел прочь из комнаты, спустился вниз по лестнице и выбежал из дома. В вязкие желейные массы дождевого потока, которые удушающе пахли плесенью и выворачивали ему желудок.

Прямо у ступеней веранды он упал на колени, в жидкую грязь, и его рвало до тех пор, пока он не ощутил вкус желчи. Он кашлял и задыхался, подставляя лицо дождю, который промочил его до нитки.

– Идемте, туан. – Тощий Ах Тонг склонился к нему и стал поднимать его за подмышки. – Идемте в сухое место.

Мягко, но уверенно он повел его на веранду и усадил на верхнюю ступеньку.

– Погодите здесь, туан. Я сейчас вернусь.

Сопя и дрожа всем телом, Пол смотрел в пустоту, тер небритое лицо, вытирал рукавом пересохший рот.

Ах Тонг быстро вернулся, накрыл его плечи полотенцем, сел рядом с ним и протянул ему чашку дымящегося чая.

– Пейте осторожно. Очень горячий.

Чай был травяной и пряный, он смыл изо рта дурной вкус и прояснил голову.

– Спасибо, – сказал Пол между двумя глотками.

Ах Тонг лишь кивнул.

– Женщины в этом доме… – начал он через некоторое время и посмотрел вверх на козырек, с которого капал дождь. – Что-то странное с женщинами в этом доме. Долго веришь, что перед тобой порхающие бабочки. Переливчатые, нежные и хрупкие. А потом, в один прекрасный день, ничего не заподозрив перед этим, ты понимаешь, что на самом деле перед тобой дикие тигрицы. Которые, не дрогнув ни одной ресницей, могут вонзить тебе когти в тело и вырвать твое сердце.

Пол думал о Георгине – иногда она казалась такой тихой, будто была не от мира сего, и вдруг могла опалить его синим огнем своих глаз. С воем и оскаленными зубами она родила сегодня на свет сына и при этом так исцарапала Полу руки и так крепко втискивала голову в его грудь, что на грудине у него, пожалуй, остались синяки. Георгина, которая жила с ним под одной крышей, спала с ним в одной постели и все-таки оставалась для него всегда далекой. Которую он после почти полугода брака едва знал, не говоря уж о том, чтоб понимать.

– Да, – выдавил он.

– На тигра можно охотиться и убить его. Поймать его и запереть в клетку. Но приручить тигра нельзя. Можно лишь очень исподволь с ним подружиться. Предоставив ему свободу и дикость. Тогда тигр, может быть, и придет к тебе сам. Потому что и тигр нуждается время от времени в близости и защите.

– И видимо, можно лишь надеяться, что тигр не передумает и не растерзает тебя?

– Это так.

Ах Тонг улыбнулся, и Пол засмеялся.

– Мальчик, – воскликнул Ах Тонг с широкой ухмылкой и потрепал Пола Бигелоу по плечу. – Здоровый, крепкий мальчик, туан!

– Да, – машинально ответил Пол. Тень легла на его лицо, и он опустил взгляд в почти опустевшую чашку. – Да. Мальчик.

* * *

Пронзительный вопль больно ворвался в уши Георгины и гулко отдался в ее голове.

– Бетари! – позвала она. – Бетари! Ребенок!

На мгновение в комнате стало тихо, потом рев возобновился.

– Бетари! Семпака! Картика!

Никто не приходил, чтобы присмотреть за ней или за ребенком.

– Бетари! – Голос Георгины пресекся, и ребенок перешел на более высокий тон.

– Замолчи! Да замолчи же ты! – Она плача зарылась лицом в валик подушки, заткнула его концами уши. Крик ребенка стыл слышен приглушенно, и все же она не находила покоя. Как будто ее тело воспринимало колебания воздуха, низ живота больно сократился, мучительно застучало в ее переполненных грудях.

Она гневно отшвырнула подушку и сползла с кровати. Каждый шаг причинял ей такую боль, будто она шла по осколкам стекла; весь низ живота был сплошной растерзанной раной. Она была благодарна, что Бетари тесно затянула ее от пояса до колен в саронг, который возвращал ее внутренние органы на положенное им место и должен был заново сформировать ее тело и придать ему какую-то опору.

Тяжело дыша, она оперлась о край колыбели.

– Чего тебе надо? – прикрикнула она на ребенка, который был туго запеленут в яркие платки.

На мгновение он замер, личико его непроизвольно кривилось, губки двигались. Он снова расплакался, личико покраснело и сморщилось, как цветок гибискуса, в беззубом ротике дрожал розовый язычок.

– Он хочет есть.

В дверях стояла Семпака со строгой миной, но что-то вроде сострадания проступало в ее глазах.

Георгина выпрямилась и отвела с лица прядь волос.

– Почему вы не раздобыли кормилицу?

Семпака неодобрительно цокнула языком:

– У тебя более чем достаточно молока для него. Нет никаких причин его разбазаривать.

Георгина посмотрела на ребенка, который заставил ее пройти через муки преисподней. Который разрушил ее тело. Она не хотела его кормить. Она не хотела даже притрагиваться к нему.

Она не хотела быть матерью.

Странное тянущее чувство расползалось у нее в области желудка, поднимаясь вверх, в сторону груди. Чувство, среднее между болью и тоской, заставило ее растопиться как воск, капая через край колыбели и затем растекаясь.

– Я… я не знаю как… – Она со страхом смотрела на свою няньку. – Помоги мне, Семпака.

Семпака кивнула в сторону кровати:

– Садись. Я принесу его тебе.

Георгина послушно заковыляла через комнату и со стоном опустилась на матрац. С трудом распрямилась, чувствуя себя старой и хрупкой.

Она с удивлением смотрела, с какой любовью Семпака разворачивала малыша из платков, что-то нежно ему нашептывая. Она не могла припомнить случая, чтобы Семпака была такой мягкой и чтобы ее черты были такими счастливыми.

Ее руки сами сложились в то же положение, в каком Семпака несла перед собой мальчика в пеленках и рубашке и передала его ей, пальцами помогая малышу приложиться к груди.

– Нет, смотри, вот как надо. Да, уже лучше. Так правильно. Да, так.

Георгина тихо вскрикнула, пораженная острой болью, пронзившей ее грудь и добежавшей до кончиков ступней. Горячие волны бились глубоко в ее животе.

– Сейчас пройдет, – пробормотала Семпака и нежно погладила ее по плечу. – Сейчас будет легче. Вот увидишь.

Боль стихала, и Георгина облегченно вздохнула. Она откинула голову и прикрыла глаза, наслаждаясь легким покалыванием, пощипыванием, щекотанием и теплом, которое разливалось по ее телу.

Когда она снова открыла глаза, Семпаки не было.

– Спасибо, – прошептала Георгина в пространство и опустила взгляд вниз, на ребенка у своей груди.

В высочайшей сосредоточенности он сдвинул бровки – темный пушок, нанесенный тонкой кистью. Его узкие глаза были серые, почти серебряные, как море в штормовой день. Георгина робко и осторожно погладила его черные волосики. Его щеку, мягкую, как лепесток кембойи, и звук блаженства сорвался с ее губ.

Она восхищенно ощупывала пальчики маленьких кулачков, совершенные крошечные ноготки из перламутра, с улыбкой гладила складочки на ногах, прошлась в отдельности по каждому пальчику.

Она присмотрелась к нему, пугливо разжала сперва один кулачок, потом другой, пальчик за пальчиком. И снова осмотрела пальцы на ногах, несколько раз пересчитала их, потом потерла их, насколько хватило смелости.

– Нет, – прошептала она. – Нет, не надо.

На обеих ступнях второй и третий пальчики были сросшимися почти до самых кончиков. Между ними была натянута кожица. Плавательная перепонка. Как у выдры или тюленя.

Отец оставил знак на своем сыне.

Протяжный жалобный стон вырвался из ее груди.

Слезы покатились из глаз, капая на ее сына.

Темный послед и серебристую пуповину, душевного близнеца новорожденного, Семпака закопала в саду под молодым мангостаном, специально для этого высаженным Ах Тонгом. Таков был здесь обычай, чтобы душа младенца пустила корни в красную землю Сингапура.