Воспоминания дипломата - Николай Новиков

– Ты, конечно, еще спишь и, значит, не знаешь, что началась война.

– Ты не шутишь? – спросил я без всякой уверенности в утвердительном ответе.

– Какие тут могут быть шутки! – вспылил Христофоров. – Вот слушай! В двенадцать часов по радио выступает Вячеслав Михайлович. Слушать его будем в наркомате. Он распорядился, чтобы все завы немедленно явились в наркомат и собрали всех своих сотрудников, кого смогут оповестить. Машина за нами диспетчером выслана, будем ждать ее возле нашего дома. Поедешь вместе со мною и другими завами с Большой Калужской. Через десять минут выходи.

Известие было ошеломляющее, несмотря на то, что психологически, казалось, все давно были к нему подготовлены. Мы ждали его изо дня в день и в то же время страстно желали услышать как можно позже – не в этот день, не в этом месяце и не в этом году. А оно вдруг пришло, в это раннее воскресное утро!..

И, как это ни странно, в сознании отразилось, что положен предел тревожной неопределенности, что настало время помериться силами с наглым, все время угрожающим врагом. Чтобы правильно понять это сложное ощущение, надо вспомнить, что все советские люди жили тогда с твердым убеждением в непобедимости Красной Армии, в уверенности, что война будет кратковременной и происходить будет на территории противника, что, следовательно, неизбежные военные невзгоды вскоре будут ликвидированы – если не навсегда, то, во всяком случае, надолго. Правда, финская кампания внесла в эти представления существенные поправки, но, думалось, с тех пор, за минувшие 15 месяцев, необходимые практические уроки были извлечены и уровень обороноспособности страны, безусловно, повышен.

В возбужденном состоянии я позвонил Бурмистенко и Монастырскому, чтобы они в свою очередь позвонили другим сотрудникам отдела и велели им ехать в наркомат. Сам я быстро оделся, на ходу разжевал бутерброд и спустился к воротам дома. Там уже стояли Христофоров и заведующий одним из отделов Г. Ф. Резанов, живший в этом же подъезде. Через несколько минут к нам присоединились еще двое коллег. В машине мы попытались выведать у Христофорова дополнительные новости о войне, но он сам ничего еще не знал.

Ничего не выяснили мы об обстановке и у Вышинского, собравшего у себя в кабинете всех заведующих отделами. Он только дал нам ряд указаний о распорядке работы в военное время, об установлении круглосуточных дежурств заведующих и их заместителей и о прочих мерах, по-видимому предусмотренных мобилизационным планом. Часть этих мер была в ближайшие же недели видоизменена – война потребовала основательных коррективов.

Первое официальное сообщение о войне мы услышали из выступления Молотова по радио в 12 часов дня. К этому времени в отделе уже находились почти все его сотрудники, и выступление слушали коллективно. Оно подтвердило то, что в общих чертах знали до того: в четыре часа утра германские войска вторглись на советскую территорию без объявления войны. Далее Молотов заявил, что Советский Союз добросовестно соблюдал пакт о ненападении, не давал никаких поводов для претензий со стороны Германии и что, таким образом, налицо прямая агрессия, которая встретит твердый отпор со стороны Красной Армии и всего советского народа. «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами» – так заключил свое выступление Молотов.

Духом оптимизма была проникнута и первая сводка Главного Командования Красной Армии о положении на фронтах по состоянию на десять часов вечера 22 июня. «С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями».

Атаки отбиты с большими потерями для противника, думалось мне. Что может быть лучше для первого дня? А потом, разумеется, развернется наше контрнаступление, как это предусматривалось советской военной доктриной, о чем всем нам было известно из официальной пропаганды.

Примерно такая же сводка была дана и за 23 июня, в ней отмечались захваченные немцами приграничные города Кольно, Ломжа и Брест. В передовице «Правды» за 24 июня под заголовком «Дадим сокрушительный отпор фашистским варварам» встречались трезвые нотки, предостерегавшие против недооценки врага и предстоящих трудностей. Однако такие предостережения еще не отнимали у нас надежд на предстоящее контрнаступление Красной Армии.

В один из дней этой трагической недели я с трудом выкроил время, чтобы съездить в Верею, что в 100 километрах от Москвы, и привез семью, жившую там летом. Привез ненадолго, потому что уже в середине июля ей, в порядке обязательной эвакуации неработающих женщин с детьми, пришлось вместе с семьями других работников НКИД выехать в предназначенное для них место эвакуации – село Верхний Услон (в нескольких километрах от Казани). С тяжелым сердцем отправлял я в далекий путь жену с двумя малышами на руках, с небольшим, дозволенным нормами, багажом и со скудным запасом продовольствия. Судя по всему, жить им предстояло в очень стесненных условиях. В тот момент это было не более чем предположение, но, к сожалению, оно вскоре полностью оправдалось.

Грозные события на фронтах разрастались в серьезную опасность для страны. Первоначальное недоумение от наших военных неудач начало переходить кое у кого в смятение. Все ждали от руководства страны авторитетного слова, которое внесло бы ясность в создавшееся положение и наметило выход из него. Прошло 11 дней, и 3 июля по радио выступил И. В. Сталин. Содержание этой речи хорошо известно.

В этой речи говорилось и о создании многотысячного народного ополчения для поддержки Красной Армии. Слова о создании народного ополчения наркоминдельская парторганизация восприняла как партийную директиву, подлежащую незамедлительному претворению в жизнь. На следующий день по указанию парткома партгруппа нашего отдела провела собрание, в повестке дня которого был только один вопрос – о речи Сталина. Обсуждение было кратким, серьезным и действенным. Члены партгруппы безоговорочно высказались за вступление в народное ополчение. Но когда тут же, на собрании, открылась запись желающих вступить в ополчение, записались все, кроме одного из референтов. Я не назову его фамилии, это ни к чему. Он отказался поставить в списке свою подпись, ссылаясь на то, что недостаточно крепок физически и что воинская служба в ополчении ему будет не под силу.

Его отказ поразил всех нас, его товарищей по работе. Ведь до сих пор никто в отделе не слышал от него и малейших жалоб на какие-нибудь хвори. Мы пытались образумить его, указывали, что в такой критический момент члену партии не к лицу прикрываться своей физической слабостью. Однако все наши доводы были напрасны: он так и не поставил своей подписи.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});