Питомник - Полина Дашкова

— А сам он что говорит?

— Уверяет, будто ночевал у Ларисы. Соседи его не видели и не слышали. Там, конечно, не коммуналка, однако тонкие стены. И еще любопытная деталь. Никогда прежде в отсутствие Ларисы он к ней не приезжал. Ключ у него, конечно, есть, но он якобы не может находиться один в ее квартире. Так, во всяком случае, сказала Лариса.

— То есть, когда она вернулась, никаких следов его пребывания не обнаружила? — уточнил Бородин.

— Никаких, кроме него самого. Она вернулась седьмого числа, около часа дня. Он спал, чем удивил ее необычайно. Он всегда встает очень рано, сердобольная Лариса решила даже, что ее милый заболел. Он действительно выглядел неважно, как будто не спал всю ночь.

— Не спал, — задумчиво повторил Илья Никитич, — и чем же занимался?

— Ничем. Бессонница замучила. И что любопытно, мучила она его в полной темноте.

— А это откуда известно?

— Сосед ночью гулял с собакой, уверяет, окна в квартире были темные.

— С чего это сосед вдруг стал на окна глазеть?

— С того, что у него, у соседа, раскалывалась голова и он надеялся, вдруг кто-то еще не спит в три часа ночи, хотел одолжить анальгину или аспирину, вот и смотрел на окна.

— Ой, Ваня, как же тебе хочется засадить этого Фердинанда, как хочется, — покачал головой Бородин, — ну что он тебе плохого сделал, а, капитан Косицкий?

— Он женщину убил. Хорошую, добрую женщину. Молодую, симпатичную, талантливую.

— И когда же тебя осенило?

— В крематории. Там как раз Джампа хоронили, а тут Фердинанд со своими неадекватными реакциями, со своими идиотскими рассуждениями, что убийство — высшее проявление любви.

— Значит, ты стал его подозревать на основании бреда? — улыбнулся Бородин. — Или по ассоциации с Джампом? Или на основании стихийной личной антипатии?

— Илья Никитич, вы скоро сами убедитесь что я прав, — Косицкий вздохнул, — антипатии мои совершенно ни при чем, хотя он действительно неприятный тип. Знаете, сколько лет его невесте Ларисе? Пятьдесят. А ему сорок. Ну ладно бывает всякое. Однако, вы бы на нее посмотрели. Рост около двух метров, и весит килограмм двести. А он маленький, тощенький. Шибзик, одно слово. Квартира у нее неплохая. Двухкомнатная, с большой кухней.

— Какой кошмар, — всплеснул руками Бородин, — этот Фердинанд еще и женится по расчету. Просто законченный мерзавец!

— Вы напрасно иронизируете. Да, он женится по грубому наглому расчету. Лариса, ко всему прочему, не может связать двух слов, у нее образование восемь классов плюс строительное ПТУ. Она маляр. А у него за плечами биофак Университета плюс аспирантура. Конечно, он давно не работает по специальности, зарабатывает, чем придется, то какой-нибудь эротический роман переведет с французского, то устроится электриком в ЖЭСК, а то наймется в бригаду, собирать встроенные шкафы.

— Чем плоха специальность? — Бородин пододвинул Ивану пластиковую баночку с морковным салатом. — Поешь хоть немного, я не могу, меня уже мутит от овощей.

— Спасибо. Я морковку с детства не перевариваю, — проворчал капитан и закурил. — По специальности Лунц не работает из-за своего дикого болезненного тщеславия. Он человек крайностей. Или все — мировое имя, Нобелевская премия, или ничего. Эротические романы и встроенные шкафы.

— Это он сам тебе сказал?

— Нет, конечно. Мне он стал объяснять, что не может жить на зарплату старшего научного сотрудника. А вот бывшие коллеги на кафедре дали более подробные объяснения.

— Бывшие коллеги его не любили?

— Его никто не любит. Только сердобольная великанша Лариса. Она его, бедного крошку, усыновила. А он все очень точненько рассчитал. У нее квартира, она готовит отлично, зарабатывает неплохо, простая, добрая, работящая баба, будет с него, непризнанного гения, пылинки сдувать.

— Ваня, перестань, — Бородин поморщился, — ты понимаешь, что делаешь? Ты самому себе противоречишь. Ты сейчас рисуешь психологический портрет человека, который совершенно неспособен на такое безумное убийство.

— Да почему же безумное? — Иван вскочил и принялся расхаживать по маленькому кабинету. — Ну, представьте, он многие годы домогался Лилю, это стало для него сверхценной идеей, манией, это больно било по его самолюбию, развивало тяжелейшие комплексы, не давало дышать…

— Погоди, — махнул рукой Илья Никитич, — во-первых, сядь и не мелькай. Успокойся. У меня от тебя не только в глазах рябит, но и в мозгах. В тебе сейчас говорит не здравый смысл, а личная неприязнь, и ты сам это отлично понимаешь. Я допускаю, что Лунц — человек неприятный, но ты, Ваня, профессионал, и держи себя, пожалуйста, в руках.

— Да, он меня бесит, — кивнул Иван, тяжело опустился на стул, залпом допил остатки остывшего чая, — но кроме моих эмоций есть еще факты. Мотив и отсутствие алиби. Знаете, что он мне ляпнул при последней встрече? Я спросил его, почему он убежал, не сказав ни слова, когда я предложил ему навестить Люсю. Он ответил, что всякое упоминание об этом невинном агнце вызывает у него приступ тошноты. На самом деле, дебильная девочка всех и убила. Сначала свою маму Ольгу, потому что иных причин для суицида, кроме больного ребенка, у нее не было и быть не могло. Потом тетю Маню, потому что она не сумела пережить смерть любимой младшей дочери. Потом десять лет больной ребенок медленно убивал Лилию, которая бросила на этот алтарь всю свою жизнь, извела себя напрасным раскаянием в несуществующей вине, и в общем, физическая смерть, даже такая ужасная, стала для Лили освобождением. Я ведь слышал, как он бормотал у гроба: теперь ты свободна, Лика, прости меня, если можешь.

— Ваня, Ваня, — тяжело вздохнул Бородин, — охота тебе повторять весь этот бред, да еще с таким серьезным лицом.

— Представьте, если он то же самое внушил ребенку. Не удивительно, что она потом повторяла: «Я убила тетю Лилю», — быстро произнес Косицкий.

— Да, конечно. Скажи еще, что Люся от него беременна была, — Илья Никитич жестко усмехнулся, — ты знаешь, как она отреагировала на вопрос о дяде Федоре? Да, говорит, знаю такого. Он из мультфильма «Трое из Простоквашино». Любимый герой. Тетя Лиля, когда она была маленькая, сшила ей этого дядю Федора из плюшевых тряпочек.

— Фотографию показывали?

— А то как же! Похлопала глазками, спросила: «Кто это?»

— Люся не свидетель, — буркнул Иван.

— Извини, других у нас пока нет. Кстати, твой Фердинанд должен явиться ко мне сегодня, — Бородин взглянул на часы, — через сорок пять минут, по повестке.

— Отлично. Я официально прошу вас, Илья Никитич, выписать ордер. Его надо брать, я уверен. Если он придет, его надо тут же и арестовать. Он неуправляемый, может сбежать запросто, или еще кого-нибудь убить.

— На каком основании, скажи, пожалуйста? Что, кроме личной твоей неприязни, мы можем ему предъявить? Подумай, если твой крошка Фердинанд действительно убил Лилию Коломеец в апогее страсти, то вряд ли он опустился бы до такой грубой прозы, как ограбление. И зачем уж ему, шекспировскому герою, копаться в сундучке с рукодельем, раздирать клубки на помойке?

— Может, это рукоделье было для него чем-то вроде символа? — быстро, горячо заговорил Иван. — Его многие годы бесила самостоятельность Лили. Ведь все, кто знал ее, говорят, что, кроме дела, ее ничего не интересовало. А ограбление он просто инсценировал.

— Слишком уж аккуратно для инсценировки. Вот если бы он все там разгромил…

— А он умный! — выкрикнул Иван. — Он хитрый и умный сукин сын! Он нам изобразил аккуратного грабителя, стер отпечатки. И главное, не забывайте о каратэ. Он три года занимался, особенных успехов не было, но навык остался. Илья Никитич, я считаю, надо его арестовывать.

На поясе у Ивана запищал пейджер, капитан был на взводе, вскочил как ошпаренный, прочитал послание и тут же схватился за телефон.

— Наташа? Здравствуйте. Это Косицкий. Да… Отлично, нет, я запомню. Это где-то в районе Таганки, кажется. И какое число? Замечательно, спасибо большое… На фабрику прислали служебный пропуск Коломеец, — сообщил он, положив трубку. — Его нашла уборщица в кафе, за два дня до убийства. Я сейчас туда еду, — он направился к двери, на пороге обернулся и произнес медленно, почти по слогам:

— А Лунца надо брать, Илья Никитич. Здесь и сейчас.

— Я в этом совершенно не уверен, Ваня. Вернись и сядь, пожалуйста, я отниму у тебя еще минут десять, не больше, — он вытащил из ящика папку, открыл, порылся в бумагах и протянул Ивану полуистлевший тетрадный листок, аккуратно вложенный в прозрачную пластиковую папку, — вот, взгляни.

«Лика, Лика, если бы ты знала, как мне надо с тобой поговорить. Я опять делаю глупость и гадость, — стал читать Иван, с трудом разбирая неверный стремительный почерк, — я опять встречаюсь с этой женщиной, потихоньку от тебя и от мамы. Она предлагает мне деньги. Знаешь, за что она мне хочет заплатить? Правильно, сестренка. За то, чтобы я навсегда исчезла из жизни ее сына. Как будто это я ему звоню и дежурю у подъезда. Как ей хотелось найти виноватого, как хотелось! И вот она я, мерзавка, готовенькая, на блюдечке с голубой каемочкой. Ненависть стягивается в пучок, как солнечные лучи в лупе. Если я откажусь от денег, она просто убьет меня. Но я не подарю ей такого кайфа, я возьму ее поганые деньги. Нам они не помешают. Будем считать, это алименты. У Люси нет зимнего пальтишка, мама ходит в дырявых сапогах, и вообще… Ладно, поскольку я все равно собираюсь рвать это послание, то писать могу что угодно. Так вот, я хочу, чтобы ты знала. Если со мной что-нибудь случится очень плохое и все решат, будто я опять стала колоться, под кайфом угодила под трамвай или сиганула из окошка, ты учти. Лика, это не я. Я бы, вам с мамой такую гадость ни за что бы не устроила. Есть только один человек, которому это надо. Но доказать вы ничего не сумеете. Все, сестренка. Душу я облегчила, как будто честно тебе все рассказала, и рву бумажку».