Поезд на третьем пути - Дон-Аминадо

- Чего же хочет этот талантливый сумасброд, этот каким-то несомненным огнём перегорающий человек, какую цель он преследует, с какими ветреными мельницами он воюет, какой правды ищет и в каком нереальном мире, в это страшное время, вне времени, живёт?!

Ответить никто не мог.

Просуществовав больше года, особенная газета умерла естественной смертью.

Через двадцать лет, в Белграде, на тридцатый день добровольного голодания, превратившись в скелет, в мумию, испив полный глоток апельсинового соку и может быть познав истину, толпе недоступную, Алексей Порошин скончался.

***

В "Утре России", на которую большие деньги бессчётно тратил В. П. Рябушинский, брат Чёрного лебедя, редактором состоял А. П. Алексинский, а на ролях городского сумасшедшего и настоящей души газеты был Савелий Семенович Раецкий, беспокойный человек и прирожденный журналист.

Газета считалась умеренно-оппозиционной, безусловно либеральной, но особой яркостью не отличалась и большого влияния на умы и настроения не имела.

Выделялся в "Утре России" Ал. Койранский, писавший о театре, и перешедший потом в "Русское слово", к Дорошевичу.

Бурнопламенной лавой извергался и растекался будущий лауреат премии Сталина, Илья Эренбург.

А. П. Алексинский и Ф. П. Шипулинский делили между собой скуку передовых статей, один уныло поддерживал военно-промышленные комитеты, другой громил Штюрмера и нового министра внутренних дел Николая Алексеевича Маклакова, прославившегося своим знаменитым прыжком влюбленной пантеры, развлекавшим Петербург и Царское Село.

Сергей Кречетов, поэт и основатель утонченного "Грифа", писал впечатления с фронта и отлично рассказывал, как, чудом уцелев в штыковом бою, вернулся в свою офицерскую палатку, смыл с себя ледяной водой окопную грязь, опрыскался тройным одеколоном и, чтоб не потерять образа человеческого, всю ночь напролет читал "Манфреда" Байрона.

Всё это было очень свежо и неожиданно. Тем более, что было это за год до Брест-Литовска.

***

Фронт глухо ворочался, брюзжал, но терпел, крепился и держался.

Не знал удержу только один тыл.

В клубах сумасшедшая азартная игра.

Метали банк нажившиеся на поставках Лубянские молодцы, ненасытные деляги из Китай-Города, долго завтракавшие в "Славянском базаре", а по ночам проигрывавшие целые состояния в Английском, Купеческом, в Охотничьем, в особняке Востряковых на Большой Дмитровке.

Балы и вечера "в пользу раненых" превосходили по роскоши всё до тех пор виденное.

Сначала - кесарево кесарю, - уделялся часок-другой военной поэзии и гражданской мелодекламации.

Любимец публики, артист Малого театра, Владимир Васильевич Максимов, слегла подрумяненный и напудренный, из вечера в вечер читал мои стихотворные грехи молодости, посвященные королю Альберту:

Наступит день. Он будет ярок!

На именины короля

Весь мир отдаст ему в подарок

Его бельгийские поля!

Нарядные дамы были этим обещанием очень растроганы.

Из Петербурга приезжал Н. Н. Ходотов и устало декламировал под аккомпанемент рояля:

Счастлив лишь тот, кому в осень холодную

Грезятся ласки весны.

Счастлив кто спит, кто про долю свободную

В тесной тюрьме видит сны.

Горе проснувшимся... В ночь безысходную

Им не сомкнуть своих глаз.

И, после многозначительной паузы, почти шопотом пояснял:

Сны беззаботные, сны мимолетные

Снятся лишь раз...

Намёк был понят, гром рукоплесканий, Ходотов привычным жестом откидывал непослушную прядь волос, и кланялся так, как кланяются все баловни судьбы на театральных подмостках.

Автором этих пользовавшихся неимоверным успехом строф был русский Catulle Mendes, Николай Максимович Минский, а положил их на музыку популярный в те времена Н. Вильбушевич.

Трафарет, однако, требовал продолжения: Песни Индийского гостя из оперы "Садко", хоровой удали "Вдоль да по речке, вдоль да по быстрой", и, в зависимости от аудитории, песни начинавшего входить в моду Вертинского.

О Вертинском можно было бы написать не рецензию, а целое исследование.

Но ученые социологи разумеется выше этого, а психиатры просто еще не додумались.

Между тем в эпоху упадка, предшествовавшего войне, и в период развала, за ней последовавшего, надрывные ритмы аргентинского танго и манерная сухая истерика столичного Арлекина являли собой два звена единой цепи, - начало конца и самый конец.

Погубили нас не одни только цыганские романсы, чайки и альбатросы, но и все эти подёргивания, откровения и телодвижения, гавайские гитары, вздрагивания, сурдины и, конечно, притоны Сан-Франциско, где

Лиловый негр вам подаёт манто...

После всей этой литературной и вокальной мешанины начинался бал, танцы до утра, рябчики, буфет, пробки в потолок, и напрасен был, как глас вопиющего в пустыне, хриплый, полуприличный, как всегда нарочитый, но быть может и не совсем неискренний окрик Владимира Маяковского, который так и гаркнул на весь мир с окрестностями:

А вы, проводящие за оргией оргию,

Имеющие ванную и тёплый клозет,

Как вам не стыдно о представленных к Георгию

Вычитывать из столбцов газет?

***

Тучи на горизонте сгущались, как выражались провинциальные передовики, и становилось все чернее и чернее.

В темпе нараставших событий уже не хватало ни adagio, ни allegro.

Одно presto, одно furioso!

На Сухаревке, на Таганке, на толкучках, в знаменитой Ляпинке студенческом общежитии, на Большой Козихе и на Малой, на университетских сходках, начинавшихся на Моховой и кончавшихся в Манеже, из трактира в лабаз, из Торговых Рядов на улицу, - ползли, росли, клубком клубились слухи, шопоты, пересуды, "сведения из достоверных источников", сообщения, глухие, нехорошие разговоры.

Ходили по рукам записочки, лубки, загадочные картинки, воззвания, стишки, эпиграммы, неизвестных авторов поэмы, весь этот не то сумбур, не то своеобразный народный эпос, всегда предшествующий чему-то необыкновенному, роковому и неизбежному.

Среди многочисленных неизвестных авторов - теперь в порядке послесловия и эпилога, целомудренные скобки можно раскрыть, - был и автор настоящей хроники, погрешивший анонимными и неуважительными виршами, посвященными сибирскому колдуну и петербургскому временщику.

Восстанавливать приходится по памяти, но так как своя рука владыка, то за неточности и запамятования просить прощения не у кого.

Была война, была Россия.

И был салон графини И.

Где новоявленный Мессия

Хлебал французское Аи.

Как хорошо дурманит деготь

И нервы женские бодрит...

- Скажите, можно вас потрогать?

Хозяйка дома говорит.

- Ну, что ж, - ответствует Григорий

Не жалко. Трогай, коли хошь...

А сам поднявши очи горе,

Одним глазком косит на брошь.

Не любит? Любит? Не обманет?

Поймет? Оценит робкий жест?

Ее на груздь, на ситный тянет...

А он глазами брошку ест.

И даже бедному амуру

Глядеть неловко с потолка

На титулованную дуру,

На бородёнку мужика.

Княгини, фрейлины, графини,

Летят, как ведьмы на метле.

И быстро падают твердыни

В бесстыдной обморочной мгле.

А чародей, змея, мокрица,

Святой прохвост и склизкий хам,

Всё извивается, стремится,

К державе, к скипетру, к верхам.

...За что ж на смерть идут герои?

Почто кровавый длится бой?

Пляши, кликуша!.. Гибель Трои

Приуготовлена судьбой.

***

Война до победного конца!

Девиз всё тот же. Лозунг остаётся в силе.

Верить во что бы то ни стало. Рассудку вопреки, наперекор стихиям.

А разбушевавшиеся стихии уже хлещут через борт.

1 ноября с трибуны Таврического дворца раздаются речи, которых топором не вырубишь.

Голос Милюкова прерывается от волнения.

С побелевших уст срываются слова, исполненные вещего, угрожающего, убийственного смысла.

- Что ж это, глупость? Или измена?!

Ответа не будет.

Его никто не ждёт.

Ни от сильных мира, уже обессиленных.

Ни от притаившейся безмолвствующей страны, силы своей еще не сознавшей.

Всё в мире повторяется. Так было, так будет.

Когда молодое вино цветёт, старое уже бродит.

Лента на экране дрожит, мигает.

16-го декабря, во дворце князя Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона, бесхребетной, зеленоглазой гадине придет конец.

Глухой ночью окровавленное тело будет сброшено в холодную, чёрную Неву.

А на утро Петербург, Россия, мир - узнают правду:

- Распутина нет в живых.

Остальное будет в учебниках истории.

Неучи Иловайского, ученики Ключевского, каждый расскажет её по-своему.

Пребудут неизменными только числа и даты.

2-го марта на станции Дно, в вагон царского поезда, стоящего на запасных путях, войдут тучный А. И. Гучков и остроконечный В. В. Шульгин.

Всё произойдет с потрясающей простотой.

Никто не потеряет самообладания.