Поезд на третьем пути - Дон-Аминадо

Знакомство с ним произойдёт в Киеве при гетмане Скоропадском, а крепкая дружба на веки веков завяжется на улице Бюффо, в Париже, в "Последниех новостях" П. Н. Милюкова.

Успех "Русского слова" был сказочный, тираж по тем временам, неслыханный, а Дорошевичу всего было мало, сердился, хмурился, ногами топал, и в минуты раздражения говорил Сытину:

- У вас в конторе даже построчных подсчитать не умеют. Вот посажу вам в бухгалтерию Малинина и Буренина, они вам, Иван Дмитрич, сразу порядок наведут!

***

В Ваганьковском переулке хиреет, чахнет "Голос Москвы", наследие Пастухова.

Направление захолустное, убогое, замоскворецкое.

Лампадное масло и нашатырный спирт.

Романы с продолжением, с ограблением, с несчастной любовью, смотринами, именинами, неравным браком.

Герой пьет горькую, мамаши липовый чай, а виновница торжества серную кислоту.

Покуда все они пили, читатели естественной смертью тоже вымирали, а новое поколение чувствительностью не отличалось.

Тираж падал, газета дышала на ладан.

Оживить её взялся Никандр Туркин, писавший в молодости лирические стихи, а в расцвете лет перешедший на прозу.

Стихи его быстро забылись, а прозу нельзя было забыть только потому, что никто её не читал.

Призвали на помощь милого, рыхлого, одутловатого Анзимирова, старого журналиста и вечного молодожена.

Анзимирова поддерживал Н. И. Гучков, бывший московский городской голова.

Газета стала заниматься высокой политикой, поддерживала октябристов, давала длинные отчеты о заседаниях городской думы, не говоря уже о Государственной, много места уделяла коннозаводству и другим жгучим и неотложным вопросам.

Но возврата к прошлому уже не было.

Время было беспощадное, суровое, военное.

- Одним коннозаводством не проживёшь, а издателей уму не научишь! - с тоской говорил бедный Анзимиров, изредка появляясь с бледной молодой женой в Художественном кружке.

Держалась газета до самой октябрьской революции, но так как новые октябристы опирались больше на Владимира Ильича, нежели на Николай Иваныча, то газету закрыли в первый раз за всё время ее существования, но зато уже навсегда.

***

Большим, слегка бульварным успехом пользовались во время войны "Вечерние новости", которые издавал всё тот же Крашенинников, а редактировал Борис Ивинский, петербургский журналист из окружения Василевского (не-Буквы), в надежде славы и добра переселившийся в Москву.

Человек он был темпераментный, малограмотный, но одарённый, а на ролях редактора проявил способности пожалуй выше среднего.

Пунктом помешательства была у него вёрстка.

- Первая страница должна пылать, вторая гореть, а рее остальные то там, то тут ярко вспыхивать.

Первое качество - поразить, ошарашить, ударить в лоб, и по темени.

Все прочие качества - суть производные.

Появились новые шрифты, крупные заголовки, жирно набранные сенсации, коротенькие, но ударные передовички, и три маленьких фельетона в каждом номере: военный, штатский и скаковой...

- Война и скачки! - кратко резюмировал, просматривая тиражную рапортичку, весьма удовлетворённый успехом своего детища, Крашенинников.

Сотрудники были молодые, зелёные, начинающие.

- Быстров, Шальнев, Хохлов, Вержбицкий.

Отдел скачек вёл сам редактор, сильно этим спортом увлекавшийся.

А военные стихи, под псевдонимом Гидальго, писал сотрудник "Раннего утра" и суворинской "Нови" Д. Аминадо.

В четыре часа дня "Вечёрка" бралась нарасхват, редактор уезжал на скачки, издатель подсчитывал барыши.

Тридцать лет спустя, - все эпилоги происходят тридцать лет спустя! - после трудной, жалкой и нетрезвой эмигрантской биографии, Борис Иванович Ивинский, опускавшийся всё ниже и ниже, закончил свою журнальную деятельность в "Парижском вестнике" Жеребкова, где так же неумеренно, как когда-то московских Галтиморов, славил немецких генералов, пресмыкался пред победителями, и венчал на царство Великого Фюрера с бильярдной кличкою Адольф.

Умер он в страшной нищете и в еще более страшном одиночестве.

О смерти его узнали случайно, и с невольной грустью сказали: - Конец Чертопханова.

***

После неслыханного успеха петербургской "Руси", а в особенности после окончательного закрытия ее, за основателем и редактором ее Алексеем Алексеевичем Сувориным (А. Порошиным), блудным сыном "Нового времени", установилась прочная репутация бунтаря, безумца, конквистадора, порой народника, порой славянофила, во всяком случае бесспорного и горячего патриота - без примечаний и кавычек.

"Русь" расцвела в разгар японской войны, отцвела несколько лет спустя, но оставила по себе не бледнеющее от времени воспоминание, как о чём-то значительном, ярком, и по смелости и независимости редком - в те жуткие конституционные времена - литературном и газетном событии.

Редактор был разорён, продал небольшое наследственное именьице, уплатил долги и, после долгого и вынужденного безмолвия, нашел пайщиков, воспрянул духом, и решил начать все сначала.

Знаменитого отца уже не было в живых.

"Новое время" продолжало гнуть свою нововременскую линию.

В Петербурге, переименованном в Петроград, попахивало мертвечинкой.

Алексей Порошин переехал в Москву, и в самый разгар войны, и всё на той же Большой Дмитровке снова раздул кадило.

- Название должно быть короткое и по возможности односложное, газета будет называться "Новь"! - заявил он на первом редакционном собрании. Предупреждаю, что газета эта будет особенная, ни на какую другую не похожая, и ни от каких банков и промышленных кругов не зависящая.

Надо сказать, что А. А. Суворин был натурой крайне неуравновешенной, с большими странностями, и с совершенно невероятной путаницей либерализма, славянофильства, терпимости, отрицания, прозорливости и тупости.

Последним его увлечением были иоги, индийская мудрость, непротивление злу и, в то же время, резкая, властная, непреодолимая тяга к борьбе, беспощадности, презрению к несогласным, спорящим, инакомыслящим.

Сказались эти черты характера и на подборе сотрудников, образовавших столь пестрый и неожиданный веер вокруг маленькой седеющей редакторской головы, что им, конечно, можно было только обмахиваться для пущего развлечения, и не издавать газету, да еще "особенную".

Но Суворин нисколько не развлекался, а, сжав зубы, упорно преследовал свою навязчивую идею, да не одну, а несколько сразу.

Передовые статьи с большим изяществом и, пользуясь изысканной, далеко не всем доступной терминологией, писал эстетический анархист, доцент Московского университета, Алексей Алексеич Боровой.

На ролях домашнего философа и так сказать редакционного иога состоял некто Успенский, большой специалист по четвёртому измерению.

В редакции по этому поводу не без опаски говорили:

- Лишь бы не было абстракции при уплате гонорара!

Но опасения эти были несправедливы и неосновательны.

В плане земном и материальном всё было в порядке, - и бумага, и типография, и экспедиция, и гонорар.

Ничего не понимали только одни читатели.

Филипп Петрович Купчинский, высокий человек в зелёном френче и лакированных ботфортах, прославившийся еще в "Руси" своими душу раздирающими описаниями голутвинских расстрелов, учинённых семеновцами, состоял теперь военным корреспондентом и присылал с фронта такие картинки окопной жизни, что даже в искушенной редакции и то диву давались.

Оказывалось, что в окопах, когда наступало затишье, солдаты мирно беседовали о переселении душ, и хотя по штабным понятиям назывались стрелками, на самом деле были убежденными теософами, а Блаватскую чуть ли не считали шефом полка.

Прибавить к этому большие нижние фельетоны известного клоуна Владимира Дурова, под интригующим названием "Думающие лошади", которым талантливый клоун посвятил труды и дни в своём роскошном, знакомом всей Москве, особняке на Божедомке.

Да не забыть упомянуть о статьях самого Алексея Порошина - из номера в номер - о лечении голодом... - и то трудно себе представить, какой отдых для души выпал на долю читателей и какой тираж - на долю газеты!

Эстетический анархизм, четвёртое измерение, заклинание змей, теософы с винтовкой на прусском фронте, божедомские дневники, - и редакторская уступка темной толпе, - маленькие фельетоны Юрия Бочарова в прозе и Д. Аминадо в стихах, - какое надо было иметь пищеваренье, чтобы всё это переварить, и какие деньги и упорство, чтобы всё это продолжать.

В разговорах с Бочаровым, и даже с Боровым, мы часто себя спрашивали:

- Чего же хочет этот талантливый сумасброд, этот каким-то несомненным огнём перегорающий человек, какую цель он преследует, с какими ветреными мельницами он воюет, какой правды ищет и в каком нереальном мире, в это страшное время, вне времени, живёт?!

Ответить никто не мог.