Спутники смерти - Гуннар Столесен

Большой серебристый молоковоз страшно сожалел, что я не хочу превышать скорость, а потом сверкнул в последний раз и повернул на Ордаль. Я поехал дальше. К северу от Щёснесфьорда дорогу ремонтировали и одновременно прокладывали горный туннель до Фьэрланда. Но мне туда было не надо. Я свернул вниз на длинный Щёснесский мост, проехал его и повернул направо, вверх по склону, к югу от фьорда.

Я открыл окно и спросил у какого-то старика, стоявшего у обочины, как найти хутор Лейтет. Он долго и задумчиво смотрел на меня, пока наконец не понял, что я задал ему вопрос и теперь надо бы ответить. Он харкнул куда-то очень далеко, а потом повернулся и ткнул пальцем, указывая на серый сарай вдалеке, маленький амбар и побеленный жилой дом. Я поблагодарил за помощь, но он посмотрел на меня язвительно и так ни слова и не произнес.

Я продолжал подниматься в гору, выехал на узенькую гравийную дорожку и вскоре подъехал к крошечному хутору. Вышел из машины. Мне пришлось самому открыть и закрыть ворота. Когда я заехал на неряшливый двор, то пару минут посидел за рулем, ожидая, что кто-нибудь, может, выйдет меня встретить. Но никто не вышел. В открытом сарае стоял красный ржавый трактор. Чуть дальше виднелся белый жилой одноэтажный дом с выходящей на фьорд мансардой, которую тоже не мешало бы побелить. Звуки доносились только из хлева — там, видимо, был скот. Кругом все заросло, за газоном никто не ухаживал. Место было покинутое, мертвое, как поваленный тысячу лет назад монумент над рукавом фьорда к востоку от озера Йольстер.

Но, когда я открыл дверцу и вылез из машины, я заметил какое-то движение. Входная дверь открылась, и на улицу вышла женщина. На ней были потертые темно-синие джинсы давно немодного фасона и красно-коричневый свитер, который неведомая добрая душа все-таки сунула в стиральную машину, может, с год назад. На ногах у нее были огромные резиновые рыбацкие сапоги. В светло-русых волосах виднелась седина — гораздо больше, чем во время нашей последней встречи. Худое лицо было покрыто сетью морщин, но я все равно тотчас узнал Метте Ольсен. Даже теперь, десять лет спустя.

А она нет — прищурилась, глядя на меня, и недобро выдохнула:

— Кто такой? Чего надо?

— Веум, — сказал я. — Не знаю, помните ли вы меня.

Несмотря на то, что ей никак не могло быть больше сорока, выглядела она на все пятьдесят и даже больше. Она чуть располнела, но казалась дряблой и нездоровой.

— Веум? — Она прикрыла один глаз, а другим внимательно посмотрела на меня. — Да, я помню вас… Вы с теми были… Со свиньями из охраны детства.

— Да. Но я там больше не работаю.

Метте пошатнулась и взмахнула руками, ловя равновесие:

— Так и чего вам тогда?

— Я приехал по поводу вашего сына.

Она подняла голову и спросила тихим голосом, так что я еле расслышал:

— Ян-малыш?… Чего с ним?

— Вы не читали газет?

— Я не выписываю газет!

— А радио? Телевизор у вас есть?

— Ну да… какое-то шоу я смотрела…

И вдруг до нее дошел, смысл моего вопроса. Метте еще раз пошатнулась — потому что резко повернула голову и бросила взгляд на другую сторону Йольстера, на горы, за которыми лежал Аньедален.

— Так это у… Чего вы сказали? Что с Яном-малышом?!

Я подхватил ее. Она встревожилась не на шутку. А ведь она не читала газет, да если бы и читала — там не было ни одного имени. Радио и телевидение были еще более сдержанны в отношении этого убийства.

— С ним все хорошо, — ответил я, чтобы она поняла — он жив. А вот чтобы рассказать остальное, нужно было долго подбирать слова. — Можно мне зайти к вам на минуточку? — Она непонимающе посмотрела на меня. — Здесь холодновато для разговора.

— Ну… — Метте снова взмахнула руками, повернулась ко мне спиной и ушла в дом, однако дверь оставила распахнутой — в знак того, что я могу пройти за ней.

Я вошел в темный коридор и по крутой лестнице поднялся наверх. Дальше двери вели — одна в кухню, другая в комнату. Она пошла в кухню, я двинулся за ней. Метте показала рукой на стол, накрытый липкой клеенкой с узором из маленьких голубых квадратиков. Посреди стола стоял большущий кофейник. Возле него была пустая чашка, вся в кофейных потеках. У раковины возле окна валялись хлебные крошки, пачка маргарина, открытая упаковка с колбасной нарезкой и полупустая банка варенья. Воздух тут был до тошноты спертый, пахло объедками и немытой посудой.

Она присела за стол, взяла чашку, убедилась, что она пуста, и налила туда из кофейника черную как смола давно остывшую жидкость. Мне она не предложила, чему я был только рад.

Она сидела, сгорбившись, на стуле, держа чашку обеими руками. Казалось, ей потребовалось чудовищное усилие, чтобы наконец поднять голову и посмотреть на меня. Глаза были уставшие, а взгляд тупой, как будто она находилась в состоянии глубокой депрессии.

— Так это то двойное убийство, да? Вы об этом хотите сказать?

Я кивнул.

— Но сначала вы мне скажите, Метте, как давно вы здесь живете?

— А это вас касается? — вызывающе ответила она вопросом, но потом подумала секунду и добавила: — Скоро два года как.

— А что заставило вас переехать?

— Да тошно стало в городе! — проговорила она с жаром. — Мне уж давно надо было уехать. Тогда, может, все по-другому бы вышло…

— Но ведь не обязательно было ехать именно сюда?

— Это вы к чему?

— У вас тут родственники? Семья? — Я окинул взглядом грязные пустые стены. — Кто-то, кто жил тут до вас?

Она слегка кивнула:

— Уехали они. И отдали мне это все задаром, как только я попросила. С землей, конечно, ничего особо не сделаешь. Камни одни, а не земля. Никому это все было не нужно — в земле-то ковыряться. Маята только, я это поняла со временем.

— Это была единственная причина, по которой вы переехали в Йольстер?

— Да я же сказала уже! Я ни гроша за это не платила.

— А не потому, что Ян-малыш живет тут неподалеку? Прямо в соседней долине — так что можно за ним приглядывать.

Она ничего не ответила, только мрачно смотрела прямо перед собой.

— С кем вы общались? Кто сказал вам, что он переехал сюда? — продолжал я.

— …эрье, — пробормотала она.

— Терье? Терье Хаммерстен? — переспросил я, она молча кивнула. — А он откуда узнал?

— Так у него самого и спросите!

— Я спрошу, если встречу его. Но давайте признаемся, что вы переехали сюда, потому… что здесь живет Ян-малыш.

— Ну да, давайте… давайте признаемся, что ж! Да говорите, что хотите…

— Вы так и не смогли отпустить его от себя? — спросил я дрогнувшим голосом.

Она так сжала чашку, что костяшки ее тонких, сухих и красных пальцев со сломанными ногтями побелели. Ее взгляд потемнел от ярости.

— Да! Не смогла! Но всяким свиньям вроде тебя невозможно это понять! Всей этой вашей гребаной охране детства!

— Я больше не работаю в…

— Да ладно! Я слышала, что ты сказал! И плевала я, работаешь ты там или нет. Ты был с ними, когда у меня его отобрали!

— Я просто заходил к вам в семидесятом году, Метте. Это не я принимал решение о лишении вас родительских прав.

— Ах, ну да — ты весь такой белый и пушистый! А если бы тебе надо было принимать это чертово решение? Что, не лишил бы? — В ее словах была явная издевка, выстраданная после стольких лет борьбы с бюрократией в различных официальных инстанциях. — Так что не смеши меня!

— Но послушайте…

— Нет, это ты меня послушай, как там тебя, черт возьми, звать!

— Веум.

— Слушай меня. Ты даже не представляешь, что тут творится, — и она приложила ладонь к левой груди, — когда приходит официальное лицо и отрывает от тебя того, кого ты любишь больше всего на свете!

Я вспомнил неухоженного вялого мальчика, которого увидел в ее квартире тогда, летом тысяча девятьсот семидесятого.

— Но вы были не в состоянии о нем нормально заботиться.

— Да, мне так и сказали! Да, не могла. Тогда не могла. Но позже, когда я завязала, — что тогда произошло? Я была готова начать жизнь сначала, все по-новой… И что? «Он на лечении», — сказали мне. Потом он переехал в новую семью. «Да, но я же могу его навещать?» — спросила я у той бабы. А она мне: «Вы сами подписали документы на усыновление». Документы! Я что, помню какие-то документы?

— Но вы наверняка их подписали, если вам так сказали.

— Да я обдолбанная была тогда! Я «мама» не могла сказать! Но я же не могла его просто так отдать… У меня ничего, кроме него, не было!.. И сейчас он — единственное, что есть… А потом…

Я ждал. На ее лице отразилась вселенское горе — безымянное, огромное, неописуемое.

— А потом мне стало незачем жить. И я совсем скатилась вниз.

Вдоль рано увядших щек по морщинам побежали слезы, блестящие, одна за другой. Они капали у нее с носа, и она раздраженно смахивала их тыльной стороной ладони.