Обладатель великой нелепости - Борис Левандовский

Он почти не почувствовал боли в окаменевшем желудке, когда стал стакан за стаканом вливать в себя воду, хотя в животе словно забурлил кипящий котел. Где-то на границе мутнеющего сознания и непроглядного небытия (или Страны Мертвых?) Герман отметил, что вместе с водой к нему возвращаются силы. Но что с того, если он не может ими воспользоваться, будто связанный тугими веревками, веревками усталости. Он нечеловечески Устал…

Потому что уже почти достиг Порога.

Он продолжал вливать в себя один стакан за другим, набирая воду прямо из-под крана. И делал это, пока сквозь кожу не выступили, как бисер, капельки крови.

Затем, почти ничего не видя перед собой, медленно направился в гостиную. Свет в глазах феерически мерцал. С каждым шагом все больше нарастал шум в ушах, похоже, дело было в крови: она разжижилась, как вязкое болото под проливным дождем, и распирала стенки капилляров. Где-то в недрах груди ухало обезумевшее сердце.

ПОРОГ БЛИЗКО

Когда он добрался до середины коридора, по голени левой ноги разлилась режущая боль. Герман упал и будто со стороны услышал собственный стон. Собрав последние силы, чтобы сконцентрировать внимание, он осмотрел ногу: от лодыжки до колена вспух громадный сине-лиловый кровоподтек. Видимо, лопнула большая икроножная вена…

Он двинулся ползком. По паркету за ним потянулись блестящие красные дорожки, которые искрились в свете коридорной лампы, как только что пролитая краска.

Герман продолжал ползти, каждую секунду удлиняя на несколько сантиметров кровавый след за собой.

СКОРО…

Он полз, хотя где-то на самом дне угасающего сознания понимал, что Порог находится не где, – а когда.

Начавшая подсыхать с дальнего конца Тропа к Порогу все удлинялась, удлинялась…

Перед глазами Германа неожиданно всплыла забытая картина из детства. Крошечный домик-теремок, выкрашенный яркими синими, желтыми и зелеными полосами – как фрагмент ушедшей в далекое прошлое Радуги Детства – косые солнечные лучи падают на его крышу сквозь крону высокого, раскинувшего под самыми облаками свои ветви-крылья тополя. Ослепительные солнечные блики мерцают на досках, листва колеблется и тихо шуршит на ветру. Они с Алексом в несчетный раз пересекают площадку опустевшего детского сада и идут к домику. В какие только планы и тайны не были посвящены его дощатые, с тонкими щелями стены, произнесенные в их загадочной спокойной тиши.

Сейчас Герман не помнил ничего, только видел эту картинку из прошлого, как яркий объемный снимок на белой стене его памяти, спроецированный неким своевольным слайдером Времени.

Резкая пекущая боль вновь пронзила тело, одновременно в нескольких местах – лопались вены и сосуды. Он чувствовал, как под кожей набухают огромные горячие волдыри; тяжелые, будто наполненные растопленным металлом.

Он вполз в комнату, медленно протащив измученное тело через порог дверного проема.

Над ним нависала стена, казавшаяся голой без привычно занимавшего свое место школьного портрета. Но Герман этого не замечал; его нога только слегка зацепила рамку на полу и чуть-чуть сдвинула портрет с места, где ему предстояло пролежать еще очень долго.

Герман прополз еще чуть больше метра.

СКОРО!

И замер на полу гостиной, устремив невидящие глаза в потолок.

Он улыбался.

Потому что больше не боялся Добрых Докторов.

Он достиг Порога.

И он умирал…

Часть II.

Добрые доктора: за порогом

Глава 1

Маркевич

Доктор Маркевич с наслаждением вытянул ноги на диване и растянул губы в самодовольной улыбке: день выдался не простым, однако «конец дело красит» – или как там? – завершился превосходно, по полной программе. Такая молоденькая раздвигушка у него уже давно не гостила. К тому же, глупа, как гусь: всецело убеждена, что его слово перед главврачом весит больше, чем Коран для мусульманина. Впрочем, что-то таки весит. Придется ей сюда зачастить, разумеется, в надлежащее на то время – он-то знает, как придержать таких на крючке и, естественно, не станет тратить время зря. Пока его опостылевшая как мигрень стодесятикилограммовая толстуха горбатится на даче, словно неповоротливый комбайн, – док-что-надо употребит время с толком.

Маркевич снял очки генерала Пиночета с дымчатыми стеклами, положил на журнальный столик и, жмурясь, потер переносицу.

Практикантка ушла десять минут назад – на большом овальном циферблате напольных часов серебряные сердечки стрелок указывали острыми хвостиками на без пяти минут одиннадцать.

К этому времени его обычно начинало клонить ко сну, но возбуждение после близости с молодой практиканткой еще не улеглось, и, прежде чем отправиться в постель, Маркевич решил почитать.

Скорый выход на пенсию его не тревожил. Сидеть на бобах он не собирается: пяти-комнатная квартира «люкс» в старом добротном доме еще польской постройки, нафаршированная антиквариатом, две дачи (на одной из которых сейчас ползал его «комбайн») да кое-какие сбережения на черный день – подпольные аборты сделали свое дело. Пенсия? Ну так и черт с ним, с насиженным местом в больнице и вымученной многими годами должностью! Клиенты, вернее, клиентки все равно останутся. За ошибки нужно платить, дорогие дамы, и не только слезами – уж так заведено местными правилами хорошего тона.

Он выключил огромную хрустальную люстру, неизвестно уже кем и когда подаренную, и зажег бра над диваном, нащупав в короткий момент темноты шнурок с кисточкой. В пояснице что-то щелкнуло; Маркевич поморщился и решил, что виной тому глупая девка, чересчур сильно сжимавшая его своими волосатыми ляжками, кончая (интересно, она действительно кончила или притворилась, чтобы сделать ему приятно?). А ведь ляжки у нее действительно оказались куда более волосатыми, чем он предполагал до того, как она стянула чулки; почти как у обезьяны, – но Маркевича это только сильнее возбудило. Ноги его благоверной, даже в молодости, напоминали ему свиные окорока с этикетки на банке тушенки.

Тишину комнаты нарушала частая дробь дождя, идущего весь вечер. Капли монотонно барабанили по подоконнику, будто осени мало было придти на улицы – она стучала в человеческое жилище, желая, чтобы ее как вампира пригласили в дом. Порывы ветра заставляли скрипеть незакрытую форточку: а-аай!.. – долгий-долгий скрип. Будь Маркевич ребенком, этот звук показался бы ему жутким.

Он словно прилетел из тех времен, когда Маркевичу было пять, и он думал, что такой звук издает мохнатое существо со скверным характером и злыми глазами, которое приходит по ночам к непослушным детям, появляясь из-под кровати, где терпеливо сидело в пыльном сумраке целый день и наблюдало за его поведением. Даже став значительно старше, он не раз представлял себе медленно вылезающего из-под его кровати мохнатого монстра. Серая подкроватная пыль медленно опадает с его вытянутой морды. А он не может даже закричать, потому что тугой комок ужаса как пробка застрял где-то на полпути между горлом и легкими, словно вата – та самая вата, из которой сделаны ноги во сне, когда сзади настигают злые голодные существа. Иногда подобное снилось уже взрослому Маркевичу, и если ему, еще находящемуся на границе между сном и явью, приходилось вставать в туалет, то преодоление темного коридора становилось настоящим испытанием. Но страшнее всего было открыть дверь уборной, потому что…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});