Маленький незнакомец - Уотерс Сара

Дальше было хуже. Охваченный тошнотворным ужасом от неправильности происходящего, Род не спускал глаз с ковылявшего к нему зеркала. Казалось, оно ожило не само по себе, но подчиняется приказу какой-то неведомой слепой и безрассудной силы. Мелькнула мысль: если рукой загородить ему дорогу, оно упрямо через нее перелезет. Естественно, Род не стал совать руку, но даже попятился. Зеркало уже добралось к краю раковины, и он зачарованно ждал, что сейчас оно грохнется на пол. Их разделяло около ярда. Зеркало сделало шажок, потом другой, и его основание выступило над краем мраморного умывальника. Нащупывая опору, стекло потеряло равновесие и качнулось вперед. Род инстинктивно выкинул руку, чтобы удержать его от падения, но в то же мгновенье зеркало будто «собралось для прыжка» и кинулось на него. Он сумел увернуться, однако получил обжигающий удар в ухо. Послышался звон разбитого стекла и фарфора. Осколки безобидно рассыпались по ковру, словно результат чьей-то неловкости.

Именно в эту секунду вновь пришла Бетти. Она постучалась, в ответ Род что-то просипел. Смущенная странным голосом, служанка робко вошла в комнату и наткнулась на оцепеневшего хозяина, который уставился на осколки. Естественно, Бетти кинулась наводить порядок, но увидела лицо Рода. Потом он не мог вспомнить, что тогда говорил, но, видимо, нес какую-то дичь, потому что Бетти опрометью выскочила из комнаты и понеслась в зал — тогда-то я и заметил, что она взволнованно шепчет на ухо миссис Айрес. Та немедленно отправилась к Родерику и сразу поняла, что дело неладно. Весь мокрый от пота, он дрожал, словно в лихорадке. Полагаю, вид его ничем не отличался от того, в каком он пребывал, рассказывая мне свою историю. Вначале Род едва не поддался детскому порыву ухватиться за мамину руку, но потом все же сообразил, что никоим образом нельзя втягивать мать в это безумие. Если прыгнувшее зеркало ожило не само по себе, но подчиняясь какой-то невероятной, целеустремленной и злобной силе, вовсе незачем подставлять под ее удар родного человека. Он путано объяснил, что перетрудился на ферме и теперь голова его просто раскалывается. Встревоженная явным нездоровьем сына, миссис Айрес хотела послать за мной, но Родерик не позволил, ибо им владело одно желание: как можно скорее выпроводить ее из комнаты. Десять минут, что они провели вместе, были самыми страшными в его жизни, сказал Род. Наверное, он выглядел сумасшедшим: пытался скрыть правду, но боялся остаться один и заново пережить весь этот ужас. Он едва не разрыдался, но лишь тревога и отчаяние на лице матери дали ему силы удержаться от слез. Когда миссис Айрес и Бетти ушли, он сел на кровать, привалившись спиной к стене и обхватив руками колени. Увечная нога пульсировала болью, но это было к лучшему — боль помогала оставаться начеку. Ведь теперь надо следить. Следить за каждой вещью, закутком и тенью, неустанно обшаривая взглядом комнату. Он знал, что злобная сила, напавшая на него, еще здесь, она затаилась и выжидает.

— Это было самое страшное. Я понимал: вне всякой логики она беспричинно меня ненавидит. Она желала мне зла и была врагом, но не таким, какого видишь сквозь прицел, когда противник выравнивает машину, чтобы тебя сбить. В бою все сравнительно честно, логично и справедливо. Здесь же — только злоба и нечестность. Нельзя схватить пистолет, нож или кочергу, потому что они могут ожить в руке! Казалось, даже одеяло способно сорваться с кровати и задушить!

Минуло полчаса жуткого напряжения, «показавшихся вечностью», и Родерик изнемог. Он так заорал, что испугался собственного голоса: «Уйди! Ради бога, оставь меня!» Видимо, крик его разрушил чары. Тотчас в комнате что-то изменилось, Родерик огляделся и понял: зловредная тварь сгинула.

— Не знаю, как я это почувствовал. Просто был уверен, что все предметы обычно безжизненны.

Напрочь обессилевший, он выпил «целый стакан» бренди и калачиком свернулся под одеялом. Как всегда, в его удаленной комнате было тихо. Взволнованные голоса и беготню, возникшие в доме, он либо не слышал, либо не придал им значения, потому что слишком устал. Он забылся тревожным сном, но через пару часов пришла Каролина, которая хотела его проведать и рассказать о несчастье с Джиллиан. Родерик ужаснулся: собака укусила девочку именно в тот миг, когда он велел злой твари убраться из его комнаты.

— Вы понимаете? — На его изрубцованном лице горели воспаленные глаза. — Во всем виноват я! Из трусости я выгнал зло, и оно нагадило другому человеку. Бедный ребенок! Если б я знал, я бы вытерпел что угодно, ей-богу… — Он отер рот и постарался говорить спокойнее: — Уверяю вас, теперь я всегда начеку. Готов к его приходу. Стерегу. Днем еще ничего, днем оно не появляется. Любит напасть исподтишка. Точно хитрый, злобный ребенок. Ставит мне ловушки. Открыло дверь, чтобы я расквасил физиономию. Прячет мои бумаги и подсовывает всякое под ноги, чтобы я споткнулся и свернул себе шею! Ничего. Пусть делает что хочет. Пока оно в моей комнате, я могу его удержать. Сейчас это самое главное, понимаете? Не подпустить заразу к сестре и матери.

6

В моей практике много раз так случалось, что, осматривая пациента или изучая результаты анализов, я приходил к неотвратимому выводу: случай безнадежный. Хорошо помню молодую, недавно забеременевшую женщину, которая пришла ко мне по поводу легкой простуды; я прослушал ее и уловил слабые симптомы губительного туберкулеза. Или вот: у красивого одаренного юноши «что-то побаливало»; это «что-то» оказалось мышечной атрофией, которая через пять лет свела его в могилу. Наряду с растяжениями и сыпями семейный врач имеет дело с опухолями, метастазами и глаукомой, но с ними я так и не свыкся, всякий раз меня охватывает тягостное чувство бессилия и отчаяния.

Подобное отчаяние закралось в мою душу, пока я слушал невероятную историю Родерика. Не помню, сколько длился его рассказ; ежась от жутких деталей, он путано и сбивчиво говорил, я молча слушал. Когда он смолк, я оглядел свою тихую комнату: весь безопасный, привычный и ясный мир — печка, конторка, инструменты, склянки с выцветшими ярлыками, надписанными старым Гиллом: «Наст. сциллы», «Йод. калия», — казался немного странным и каким-то скособоченным.

Род меня разглядывал. Он отер лицо и, скомкав платок, проговорил:

— Вы хотели знать. Я предупреждал, это мерзко.

— Очень хорошо, что рассказали, — откашлявшись, сказал я.

— Правда?

— Конечно. Жаль, вы не сделали этого раньше. Сердце кровью обливается оттого, что все это вы держали в себе.

— Пришлось. Ради семьи.

— Я понимаю.

— Вы не осуждаете меня из-за девочки? Богом клянусь, если б я знал…

— Нет-нет, никто вас в этом не винит… Если позволите, я бы хотел вас осмотреть.

— Что? Зачем?

— Ведь вы устали, не правда ли?

— Устал? Господи, я с ног валюсь! Ночью глаз не смыкаю — боюсь, что тогда оно вернется.

Я потянулся к саквояжу, и Родерик словно по команде стащил с себя свитер и рубашку. Зябко потирая плечи рукой в замаранной повязке, он встал на каминный коврик; в майке и брюках он выглядел тощим ранимым парнишкой. Я его прослушал, измерил давление. Честно говоря, я лишь тянул время, потому что уже сделал вывод, к какому пришел бы всякий на моем месте. Рассказ его потряс меня до глубины души, и я хотел обдумать свои дальнейшие действия.

Краткий осмотр не выявил ничего, кроме недоедания и переутомления, что встречались у половины моих пациентов. Все еще раздумывая, я медленно убрал стетоскоп и тонометр в саквояж. Родерик застегивал рубашку.

— Ну что? — спросил он.

— Сами же сказали, вы измождены. Переутомление может очень странно аукнуться.

— То есть? — нахмурился Род.

— Знаете, я крайне встревожен тем, что вы рассказали, а потому не стану притворяться и мямлить. Думаю, у вас психическое расстройство.

Раздраженно вздохнув, он отвернулся.

— Послушайте меня, Род. То, что вы пережили, не что иное, как нервный срыв. Это вполне обычный результат перенапряжения, в котором вы существуете с тех пор, как вернулись с фронта. Этот стресс в сочетании с военным шоком…