Комики, напуганные воины - Стефано Бенни

Оба прыскают. Грустнеют. Не уходят. Остаются сторожить у закрытой двери, как псы. Сменяются санитары, а они по-прежнему там и домой не собираются. Наконец Слон говорит:

— Слушай, Рак, а крем-карамель еще при тебе?

— Конечно.

Оба думают об одном и том же, но вслух сказать не решаются.

— Так он, наверно, уже испортился.

— Ну почему, нет.

— Думаю, все же немного испортился.

— Сейчас открою — сам увидишь.

Драгоценный дар на месте — подрагивающий слиток в карамельном озерце. Они переглядываются.

— Лучо бы только порадовался, — говорит Слон.

— Наверняка, — отзывается Рак. — Но ведь не из миски же лакать…

Слон, взвившись как газель, в мгновение ока достиг тележки с едой, схватил ложку, поблагодарил и вернулся назад.

Проходящая по коридору Чинция Аистиха замечает, как два верзилы что есть мочи уминают сладкое. Рака она узнала, но не подает виду. Филин же, раздраженный, торопящийся на торжество к Сороке, вновь наткнувшись на них, орет:

— Как, вы еще здесь?! Время посещений истекло!

Слон с перепугу роняет миску, на лету ее подхватывает, но сладкий моллюск низвергается прямо под нос ботинку главного врача.

— Это еще что?

— Мы не успели сказать вам, доктор, — заявляет Рак, — мой друг все время харкает вот этим. Бывает, в день килограммов по десять, по двадцать, если кашель нападет.

Слон представляет доказательство. Он икает, и на полу оказывается еще один сгусток крема-карамели.

— Да что ж это такое! — восклицает Филин.

— Ничего не поделаешь — семьдесят лет. Еще у него выпадает кишка. Вы бы видели, иногда на улице сеет такие лепешки, что иначе как автобуксиром их с места не сдвинешь.

— Что за чертовщина! — бледнеет Филин.

В этот миг у Рака отстегивается протез и со зловещим стуком валится на пол.

— Какого хрена! — ухает Филин.

— Возраст, доктор.

Филин, ловя воздух ртом, садится. Не дожидаясь, пока он опомнится, наш дуэт покидает клинику и отправляется восвояси по городу, где все переменилось: наступила эра Сороки.

В тот вечер Лючия поняла: что-то кончилось, Леоне действительно больше нет. Не увидеть ей уже и своего учителя, старого-престарого Лучо Ящерицу. Скоро весь город погрузится в море. Не апокалипсис — курортный сезон. Все вновь вошло в норму, трава в саду при СоОружении приведена в порядок, больничная койка застелена, окно в самом дальнем корпусе — отделении психиатрии — закрыто. Может, надо было бы смириться — столько дел, а вечером вернется с моря Роза с массой всяческих историй. Но это лишь половина правды. И потому Лючия, взяв сумку, едет на автобусе к «Бессико». Она проезжает мимо закрывающихся магазинов, мимо выставленных на время отпусков табличек со словами «До свидания в сентябре», мимо длинных верениц опущенных жалюзи, представляет, как туфли тоже складывают пожитки и парами, будто шершни, летят к морю. Позади остаются взмокшие люди, светящиеся вывески, огоньки машин, руки, торчащие из открытых окошек, приемники, водители в томных позах, рекламная синева неба, сосуществующие солнце и луна. Сойдя на виа Бессико, она проходит среди опустевших особняков и видит, как загораются окна, слышит ласковые или сердитые разговоры тех немногих, кто уцелел. Перед СоОружением — белая стена, и Лючия садится у этой стены дожидаться момента, когда на улице не останется никого, ни единой живой души.

Полчаса спустя на улице и в самом деле все разошлись по домам смотреть финальную панораму. Из СоОружения «Бессико» на празднество к Сороке приглашены представители трех семейств. Рэмбо-Сандри в полном составе. Мужчины в смокингах цвета слоновой кости и черного дерева — пингвинья изысканность, магия кроссвордов. Кавалерша разодета под торт-мороженое, цукаты — из южноафриканских копей. Кавалер сует в карман бесценное сокровище — сверхплоский немецкий револьвер, боевую камбалу, которая, не деформируя костюма, запросто продырявит голову. Сыновняя же «беретта» превращает смокинг в неэстетичный мешок. Мамаша шлепком приводит его в порядок.

Еще одна приглашенная, Варци, за работой с шести часов. В семьдесят лет уже ничего не поделаешь, но в шестьдесят, если потребуется, время и морщины мы остановим любой ценой. Стоически раскрашивает она себя спереди и в профиль, потом улыбается, и — крак! — проступает злодейка морщина, вот еще одна, подтяжка за правым ухом провисла, и кажется, что — трак! — отвалилась нижняя челюсть, потом — трак, трак! — падают груди, рушатся одно на другое ребра, точно сломанные жалюзи, отскакивает, ударившись об пол, коленная чашечка, еще скрип, стон, и Варци растворяется, как Дракула, на полу только горсть румян.

Последний из приглашенных — Летучая Мышь. Циничный и усатый, облачившись в серебристый, как чешуя кривозуба, пиджак, он усмехается, воображая, сколько будет оторопелых улыбок, сколько именитых граждан при виде его почувствуют себя голенькими, но не знает Летучая Мышь, что у одного из них в кармане черно-бело-гнусные снимки, где запечатлен он сам; знал бы каждый человек, сколько людей его ежедневно разоблачают, думает со вздохом пес Эдгардо Клеща, вот уже неделю счастливо и бездомно обитающий в квартале. Среди тех, кто не зван на торжество, — синьора Клещ, нашедшая убежище в Швейцарии. Лемур испарился, типы из «Видеостар» рвут и мечут: у Сороки будет куча актрис, которых, может, удалось бы уговорить, а они не сумели раздобыть приглашение, но часа в три ночи позвонит один дружок, и можно будет всем кагалом куда-нибудь завалиться, похаять там место, где были до того, потом отправиться в другое, и так до зари.

Пьерина Дикообразина, дабы поскорей поставить мужа на ноги, приготовила ему протозойскую слякоть из протертых капустки и сардельки, каковую Крыса поглощает бешеными темпами. Федери занимается самоудовлетворением, несмотря на неурочный час (дело молодое). Тем временем в другом, более древнем и столь же благородном квартале комиссар Порцио перед зеркалом любуется своим синим костюмом оттенка каморры, надетым по случаю предстоящего знакомства с кланом Сороки. Довершают его наряд:

1. (по горизонтали) Ее курили Черчилль и Фидель Кастро.

12. (по вертикали) Им машет тот, кто уезжает.

16. (по горизонтали) Она порхает… по рубашке.

Что касается его подчиненных, все они либо в отпуске, либо при исполнении, за исключением солидного Олля, который отправился с невестой смотреть «Семь самураев».

Карло Хамелеон заряжает камеру и собирается в дорогу: поскольку ему надо поразмыслить, он хочет уйти под воду, поделиться своими сомнениями с морскими окунями; главное — забраться как можно дальше, может быть, в те клубы для отпускников, где, если не будешь развлекаться, тебя просто побьют. Главный Тормозила, наоборот, занят работой («мой отпуск — это моя работа»), а именно: осмыслением первого исторического шага сорочьей администрации — отныне хлебопекам вменяется в обязанность носить сеточку для волос.

О ночь в городе, лежащем на большой равнине, раскинувшейся в стране, которая плавает в море, о чувство головокружения, вызванное не множеством бесполезных звезд, но распространением по всему миру ярлыка «Made in Italy» уже не в виде неотесанных эмигрантов, а в безмолвном обличье прекрасных одеяний; воздушный бег шелковых призраков, грандиозный полет италийского ума, вот они, наши идеи — уже не по поводу свободы, а в применении к хлопку, легкому и приятному, как стиль модной коллекции (пусть они ею подавятся, говорит печальный и задумчивый Слон, сидящий в кресле и ничего не берущий в рот, как ни соблазняет его Слониха семью вуалями струганины). В соседней башне пьет и пьянеет Рак; у него тоже включен телевизор, где разглагольствует Великий Свинтус, — так прочь же отсюда, на свежий воздух! Выселенный Жираф подкрепляется один в закусочной только для жирафов — такие высоченные там стаканы. Крот подходит к окну: вечер выдался идеальный для звездолетов. Смертельно усталый Волчонок слышит сквозь полудрему, что мир ежедневно лишается драгоценной частицы, которой необходимо как можно скорее найти замену. Роза возвращается с моря. Лючия открывает свою таинственную сумку.

Именно в этот момент Лучо еще один знаменательный раз погружается в сон и попадает на виа Бессико. Одно за другим оглядывает он окна, и на мгновенье ему становится страшно, но он набирается мужества и ждет. Сейчас он узнает, кто это сделал, но сообщить уже не сможет; и все-таки он должен, подобно Леоне, подать хороший пример. За стеклами вырисовывается длинная тень. Слышно, как щелкает затвор заряжаемого ружья. Сколько же звезд! Стремительно растворяется окно.

Веет свежий ветерок — впервые за столько знойных дней. Оресте накрывает учителя простыней. На ночном столике для него приготовлен сверток. Внутри — книги, а сверху красивыми буквами выведено его имя — ОРЕСТЕ.