Фомка-разбойник (cборник) - Виталий Бианки

И он рассказал Смирьке свой план.

Сам Сысой Сысоич зайдет справа в лес. Черный, верно, набродил ночью-то в кругу. По свежему следу Зорька разом его найдет.

Черный по деревьям лазает. А тот зверь, что может лазать, ходом от собаки уходить не станет. Зорька живо его посадит на дерево. Тут уж дело Сысой Сысоича с дерева его снять.

А Смирьке взять гончего и пройти слева, вдоль кромки леса. Стать посреди, примерно у обрыва над речкой. Если Сысой Сысоичу понадобится гончий, он крикнет. Тогда спустить пса со сворки.

Смирьке не очень-то понравилось, что он будет один: вдруг да не дождется зверь охотника и выскочит на него, на Смирьку? Лучше бы позади Сысой Сысоича тихонько идти. Однако попроситься не решился.

Сысой Сысоич зарядил ружье. Разошлись.

Смирька прошел до середины стены леса и выбрал себе место, где ждать: стал у большой сосны, что наклонно росла у обрыва.

Все-таки не у самого леса… в случае чего.

Гончий вел себя смирно. Сел в снег и уставился на лес.

Схватка

Смирьке казалось, он простоял целый час, пока наконец услышал в глубине острова тонкий Зорькин лай.

И еще чуть не час прошел, пока раздался выстрел. Гончий так рванул поводок, что Смирька полетел в снег. Но поводка не выпустил.

«Готов! – подумал Смирька поднимаясь. – Идти, что ли, или тут ждать?»

Но Зорька опять залилась. И гончий вскинулся.

Смирька еле удерживал сильного пса.

Вдруг из лесу донесся крик:

– Го-го-гооо!.. кай!., баку!..

Смирька понял: «Пускай собаку!»

Он перехватил гончего за ошейник, замерзшими пальцами с трудом отцепил поводок. Пес ринулся в лес.

Стоя с пустым поводком в руках, Смирька соображал:

«Видно, одной Зорьке не справиться. Уходит зверь».

Тоненький лай Зорьки подвигался влево.

Вот там же тяжко, гулко забрехал гончий.

Теперь лай обеих собак слышался все с одного места.

«Опять посадили зверя на дерево, – сообразил Смирька. – Сейчас Сысой Сысоич еще выстрелит».

Тянулось время.

Вдруг лай стал злее, И громче.

Он приближается.

Смирька обернулся: за сосной такая круча, наверняка шею свернешь.

А лай все ближе и ближе.

Смирька поспешно стряхнул с ног лыжи и полез на отлогий ствол сосны. Долез до первого сука, уселся на нем; крепко охватил ствол руками и впился глазами в лес. Собаки лаяли уже совсем близко.

Из-за деревьев вывалилось что-то черное, ростом с овцу.

«Он!» – подумал Смирька и похолодел.

Черный скачками прыгал в глубоком снегу – прямо к сосне.

Смирька хотел крикнуть что есть мочи. Но горло перехватило.

С громким лаем вынесся из лесу гончий. За ним Зорька. Они быстро настигали зверя.

Но Черный был уже под сосной.

«Полезет – я долой спрыгну!» – успел только подумать Смирька.

Но Черный с разбегу свернулся в клубок – и полетел с обрыва.

Смирьке видно было, как его подбросило на одном выступе, потом на другом.

«Вдребезги!» – решил Смирька. Охватил ствол ногами и съехал на землю.

Зорька и гончий метались под сосной и злобно скулили: они боялись кинуться с кручи.

Потом разом повернули в одну сторону, побежали по краю обрыва туда, где был пологий спуск.

Смирька был уверен, что Черный разбился и лежит теперь под кручей. Взглянул вниз и глазам не поверил: Черный все так же, скачками, махал посередине реки.

Но и собаки уже опять настигали его.

Черный остановился. Упал на спину.

Гончий первый ринулся на него. Но с воем отскочил назад, свалился. Забарахтался в снегу с визгом.

Черный уже бежал дальше. Сзади осторожно наседала на него Зорька. Как только зверь оборачивался, она проворно отскакивала в сторону.

Черный неуклюже взобрался на небольшой обрыв того берега.

«Уйдет!» – подумал Смирька и, тут только вспомнив про Сысой Сысоича, заорал во весь голос:

– Сюда! Сюда!

– Чего орешь? – послышался сзади голос Сысой Сысоича. – Раньше-то что молчал?

Охотник свернул в сторону от сосны и побежал, ловко скользя лыжами по снегу, к спуску. Зорька лаяла за рекой. Смирька нацепил лыжи и тоже побежал к спуску.

Когда он взобрался на тот берег, в роще перед ним грохнул выстрел. И как бы в ответ ему раздался такой страшный рев, что Смирька стал на месте, как вкопанный.

Второй выстрел – и рев оборвался.

Теперь прикончил!

Смирька побежал в рощу.

Смерть страха

Черный неподвижно лежал в снегу. Сысой Сысоич удерживал за ошейник Зорьку: она рвалась вцепиться в зверя.

– Подержи-ка, – сказал Сысой Сысоич, когда Смирька подкатил к нему.

Смирька взял Зорьку, стал ее оглаживать, не спуская глаз с Черного.

Мертвый зверь был весь покрыт длинной жесткой шерстью. Своей лобастой башкой, толстыми лапами он напоминал медведя, но ростом был не больше полугодовалого медвежонка.

Сысой Сысоич поднял его за заднюю лапу.

– Тяжелый, черт! – удивленно пробормотал охотник. Теперь Смирька увидел, что зверь не весь был черный: по бокам шли широкие желтые полосы, как оглобли.

– Так! – сказал Сысой Сысоич, оглядев зверя. И бросил его в снег. – Впервые довелось такого встретить, А слыхать слыхал. Говорят, сродни он и хорьку и медведю. Росомаха зовется.

Смирька поспешил рассказать, как зверь с обрыва кинулся и не разбился.

– Говорят, самый крепкий зверь, – сказал Сысой Сысоич. – Крепче медведя. Три заряда съел. И гляди, что с гончаром сделал.

Гончий подходил к ним на трех лапах. На щеке его и от плеча до колена зияла глубокая рваная рана.

– Ну, – заключил Сысой Сысоич, – отплатили за Шарика. Теперь потащим зверя в школу, тут недалеко. Пускай там посмотрят, велик ли зверь и так ли страшен.

* * *

Опять ребята стали бегать в школу тропкой. И Смирька с ними.

Поганки

Становилось голодно, надо было подумать о мясе. Я взял ружье и пошел на маленькое лесное озеро. Оно густо поросло у берегов травой. На ночь сюда собирались утки.

Пока дошел – стемнело. В тростнике закрякало, с шумом поднялись утки. Но я их не видел, стрелять не мог.

«Ладно, – подумал я. – Дождусь утра. Майская ночь совсем короткая. А до света они, может, вернутся».

Я выбрал место, где тростник расступался и открывал полянку чистой воды. Сделал себе шалашик в кустах и забрался в него.

Сперва сидеть было хорошо. Безлунное небо слабо сияло, звезды поблескивали сквозь ветви. И пел-шептал свою приглушенную, несмолкаемую, как ручеек, песню козодой-полуночник.

Но набежал ветерок. Звезды исчезли, козодой умолк. Сразу посвежело, посыпал мелкий дождик. За шиворот мне потекли холодные струйки, сидеть стало холодно и неуютно. И уток не слышно было.

Наконец запела зарянка. Ее цвирикающая переливчатая песенка задумчиво-грустно звучит вечерами. А под утро кажется радостной, почти веселой. Но мне она не обещала ничего хорошего. Я проголодался, продрог и знал, что теперь утки не прилетят. Не уходил уж только из упрямства.

Дождик перестал. Начало прибывать свету. Пел уже целый птичий хор.

Вдруг вижу: в траве, в заводинке, движутся две птичьи головки.

Вот они, утки! Как незаметно сели…

Я стал прилаживать ружье, чтобы удобно было стрелять, когда выплывут на чистое.

Выплыли. Смотрю: острые носики, от самых щек на прямые шеи опускается пышный воротник. Да совсем и не утки: поганки!

Вот уж не по душе охотникам эти птицы!

Не то чтобы мясо их на самом деле было поганое, вредное для здоровья. Оно просто невкусное. Одним словом, поганки – не дичь.

А живут там же, где утки, и тоже водоплавающие. Охотник обманется и с досады хлопнет ни в чем не повинную птицу. Застрелит и бросит.

Так грибник, приняв в траве рыжую головку какой-нибудь сыроежки за красный гриб, со злости пнет ее ногой и раздавит.

Разозлился и я: стоило целую ночь мерзнуть! Подождите же!

А они плывут рядом, плечо к плечу. Точь-в-точь солдатики. И воротники распушили.

Вдруг – раз! – как по команде «разомкнись!» – одна направо, другая налево. Расплылись.

Не тратить же на них два заряда!

Расплылись немного, повернулись лицом друг к дружке и кланяются. Как в танце.

Интересно смотреть.

Сплылись – и нос к носику: целуются.

Потом шеи выпрямили, головы назад откинули и рты приоткрыли: будто торжественные речи произносят.

Мне уж смешно: птицы ведь, – какие они речи держать могут!

Но вместо речей они быстро опустили головы, сунули носы в воду и разом ушли под воду. Даже и не булькнуло.

Такая досада: посмотреть бы еще на их игры!

Стал собираться уходить.

Вдруг смотрю: одна, потом другая выскакивают из воды. Стали на воду, как на паркет, во весь свой длинненький рост, ножки у них совсем сзади. Грудь выпятили, воротники медью на солнце зажглись – до чего красиво! – так и полыхают.

А в клюве у каждой платочек зеленой тины: со дна достали. И протягивают друг дружке подарок. Примите, дескать, от чистого сердца ради вашей красоты и прекрасного майского утра!

Сам-то я тут только и заметил, как хорошо утро. Вода блещет. Солнышко поднялось над лесом и так ласково припекает. Золотые от его света комарики толкутся в воздухе. На ветвях молодые листочки раскрывают свои зеленые ладошки.