Сильнее атома - Георгий Березко

4

Завидев на дорожке генералов, идущих к плацу, полковник Беликов повернулся к фронту своего полка, выпрямился и, помедлив, окидывая взглядом строй, быстро темнея лицом, скомандовал протяжно, с раскатистым «р»: — Смир-р-рно!.. Шеренги батальонов чуть шевельнулись и опять застыли, и полковник строевым шагом на несгибающихся ногах, откидываясь невольно назад и уперев подбородок в грудь, двинулся навстречу гостям. Те остановились в конце дорожки на краю плаца, лишь один командующий, не задержавшись, вступил на плац и — высокий, крупный, прямой — размашисто и свободно пошел по открытому месту перед строем, подняв к фуражке руку, отдавая полку честь. Старшина Елистратов, стоявший позади командира роты капитана Борща, закаменел — никакая сила, кроме новой команды, не могла вывести его теперь из этой неподвижности. Он весь был величайшее внимание и радостная готовность к повиновению. На его глазах, с его участием совершалась церемония, в необходимости и красоте которой кощунственно было бы усомниться, и он остро, до глубины сердца переживал ее подробности. Он не ощущал себя сейчас отдельно от других, от своей роты, от полка; он и усердствовал, стоя в строю, не за себя одного, но как бы за весь полк. И на широком красном лице его жили в эти минуты одни глаза, сузившиеся в две светлые щелки, — они неотрывно, преданно, отрешенно следили за происходившим, эти глаза нянь, любящие и взыскательные. Старшина отметил про себя и тяжеловатый, принужденный шаг командира полка («Эх, потренироваться малость надо было!»), и то, как надета фуражка на голове генерал-полковника — слегка набекрень («По-коневски фуражечку носит»), и то, как командир полка отдал, а командующий принял рапорт («Чисто, отчетливо»), и то, как командующий поздоровался с полком: громко, весело, слышно на весь плац («По-десантному»). Полк дружно, оглушающе и так, что нельзя было разобрать ни слова, одним громоподобным голосом проревел: — Здра…ав…ал! И Елистратов облегченно перевел дыхание: такой ответ но мог не произвести на командующего должного впечатления… Рев прекратился, как и начался, сразу, будто по знаку невидимой дирижерской палочки; воцарилась тишина, и командующий поздравил личный состав с началом инспекторской проверки. В ответ опять загремел исполинский голос полка. И старшина, кричавший «ура» вместе со всеми, пережил истинное наслаждение: «ура» шло перекатами от батальона к батальону; ослабевая на одном фланге, оно набирало силу и грохотало на другом, уходило и возвращалось. В этом была понятная лишь военному человеку мощь, и этого не так легко было добиться на репетициях. Елистратову, закрывшему от усердия глаза, почудилось, что и плац как бы раздвинулся, стал шире, и людей на нем прибавилось вдвое. Далее все происходило также в согласии с уставом и с обычным, освященным годами порядком. Командующий и другие генералы поднялись на голубую, обвитую кумачовым полотнищем трибуну на противоположном краю плаца; старшие офицеры расположились справа и слева от трибуны. Вновь одиноко прозвучала команда командира полка, показавшаяся сейчас слишком тихой после солдатского «ура»: — К торжественному маршу… поротно… На двух линейных дистанции. И в батальонах, как эхо, отдалось: — К торжественному маршу!.. На двух линейных дистанции… Командиры рот одновременно вышли из строя и встали впереди подразделений; оркестр, сверкнув никелем труб, повернулся фронтом к принимавшему парад командующему. Отрывисто, коротко, как хлопок, раздалось: — Марш! Заиграла в ту же минуту музыка… И Елистратова охватило похожее на озноб, нетерпеливое чувство, будто подул, побуждая к движению, свежий, холодящий кожу попутный ветер. Колыхнулось знамя полка, точно потекла в голубом воздухе алая струя. И двинулась первой офицерская колонна управления. Старшина стоял теперь так, что не видел начала марша; готовясь к движению, он в последний раз оглядел ряды роты, и в этом взгляде было: «Как красиво, ребята! Как хорошо!» На трибуне в свою очередь приготовились. Меркулов, на лице которого можно было прочитать: «А ну, что вы покажете, сейчас посмотрим», — взял под козырек. Со строгим видом то же самое сделали другие генералы. Парусов в такт музыке бессознательно сжимал и разжимал левый кулак: он нервничал, ожидая критических замечаний. Роты одна за другой трогались с места и, держа равнение, печатали шаг. Люди напрягались всеми мускулами, приближаясь к трибуне, и руки их невольно стискивали оружие. Прямые, с вытянутыми носками ноги полной ступней били в землю, и тела, непривычные к такой ходьбе, вздрагивали, как от непрерывных толчков. При всем том ряды, одинаковые, как зеркальные отражения, как фотографические оттиски с одного и того же негатива, точно соблюдали дистанцию; лица солдат, набрякшие, насупленные, однообразно, рывком поворачивались к командующему, и офицеры, отбивая тяжелый шаг, истово козыряли. Генералы на трибуне негромко переговаривались за спинами командующего и Парусова. Это были все большие профессионалы, люди, долго служившие, много воевавшие, до тонкостей изучившие свое дело. И сейчас они оценивали, дегустировали, судили, наблюдая выправку и равнение, сравнивая одно подразделение с другим. Генерал Самарин, которому не хотелось уходить на пенсию, был особенно говорлив: он стремился убедить окружающих в своей нимало не ослабевшей, несмотря на годы и раны, служебной активности. — Добро! Добро! В строчечку идут! «раздался за плечами Парусова громкий шепот старого генерала. Действительно, полк проходил хорошо, с этим нельзя было не согласиться. Каждое подразделение выглядело, как и полагалось, чем-то единым, и отдельного человека точно не существовало в нем больше. Мало-помалу Парусов стал успокаиваться: взыскательные знатоки из инспекторской комиссии высказывались о марше полка вполне положительно. Один Меркулов все еще молчал, впрочем, тем самым он не указывал и на недостатки. Но вот тронулась последняя, девятая рота; впереди легко, чуть прыгающей походкой шел тот самый капитан, которому так досталось недавно от командира дивизии, — капитан Борщ. И Парусов, сам знаток строя, сразу же отметил то, что почти неуловимо отличало движение девятой роты, — большую естественность и непринужденность шага. Правда, это был уже не «железный» шаг, которым щеголяли первые роты, и кое-где линейное, в «ниточку» равнение не то что нарушалось, а «дышало». Но — и Парусов не мог не признать — общее впечатление твердости и силы нисколько не пострадало от этого, напротив: рота Борща промаршировала с такой лихостью, энергией, какие никогда не встречаются там, где человек скован. Все же командир дивизии с некоторым беспокойством взглянул на командующего — и подивился: Меркулов, подобравшись, стоял навытяжку, и в его светло-голубых глазах появилось выражение чистой, как бы детской радости. — Отлично прошла рота, с достоинством! — повернувшись к Парусову, бросил он. Парусов только кивнул: смысл этой оценки не сразу был им понят. Промаршировали так же благополучно специальные подразделения. И после того как весь полк прошел под оркестр, его во второй раз, без штабной колонны пропустили походным шагом и с песнями. Но тут все хорошее впечатление от торжественного прохождения едва не испортила головная рота первого батальона: подвел запевала, у которого от волнения сорвался и пропал голос. Солдаты вразброд, неуверенно поспешили к запевале на помощь, и песня рассыпалась — было похоже, она вот-вот оборвется совсем… Меркулов взглянул вопрошающе на Парусова: тот, стараясь сохранить внешнее спокойствие, попросил: — Разрешите, товарищ командующий! Перегнувшись через перила трибуны, он скомандовал: — Остановить! Вернуть! И полковник Беликов сам побежал выполнять его приказание. Когда рота беглым шагом в молчании возвращалась мимо трибуны на исходное положение, Парусов, не в силах больше сдерживаться, крикнул командиру: — Мне стыдно за вас, стыдно!.. Повторить! У командира роты был вид оглушенного человека; весь пунцовый, он посмотрел снизу на генерала и зачем-то отдал честь. Потом встал впереди солдат, обернулся, скомандовал — он испытывал, вероятно, то же, что испытывает офицер перед штурмом неприятельской крепости. И, приказав петь, как в бой, опять повел свою роту. В полной тишине, объявшей плац, тонкий тенорок запевалы вновь с отчаянным, отважным усилием затянул:

Поздно вечером стояла у ворот…

Но теперь ротный хор весь одновременно подхватил песню. В полную силу солдаты со свирепой решимостью, будто бросаясь в огонь, грянули:

Поздно вечером стояла у ворот, Глядь, по улице стрелковый полк идет!

Командующий послушал, покосился на Парусова и промолчал. У каждой роты в полку имелись свои разученные для походов песни, и это стало в конце концов предметом особого соревнования. Песни разыскивались в других частях, их списывали у друзей, привозили из отпуска, из командировок. И опять-таки наибольший успех, победа в этом песенном состязании досталась все той же девятой роте. Елистратов на фронте еще, вернее, в прифронтовом госпитале услышал от соседа по палате и записал мало кому известную в то время песню о защитниках Брестской крепости. Впоследствии он разучивал ее на мотив «Под взрывами частых гремучих гранат…» с каждым новым пополнением, приходившим в роту. И ее, эту песню, и запели сейчас его солдаты. Булавин, у которого был резковатый, но сильный бас и великолепный слух, точно, под ногу взял: