Сильнее атома - Георгий Березко

Но тут же умолк… Грести на обратном пути ему пришлось против течения, и Варя видела: он выбивался из сил на этой ночной реке, катившей навстречу свою тяжелую, сонную волну. Сознавая себя почему-то главной виновницей, она просила: — Дай сменю, Андрюшечка! Ну, позволь мне… Он срывающимся голосом отзывался: — Сиди, ничего… ничего! В конце концов он перестал отвечать… Варя переползла ближе и отерла платочком, как больному, его подбородок, лоб, губы, усыпанные бисеринками пота. — Посадят тебя, нет? — допытывалась она, мучаясь тревогой. — Ой, глупая я, беспечная! Совершенно мокрый, с натертыми до крови, саднящими ладонями, Андрей вышел на мостки лодочной пристани. И Варя содрогнулась от боли за него. — Прости меня, Андрюшечка, родименький! — взмолилась она. — Это же мне надо было за часами следить! — Чепуха какая! Ничего тебе не надо было… И вообще, не волнуйся, — ободрял ее он. По обезлюдевшему парку они мчались молча, взявшись за руки; Варя скинула свои туфельки на высоких каблучках и бежала босиком… Как, однако, ни спешили они, часы на остановке автобусов, у входа в парк, показывали без двадцати минут двенадцать. И это означало, что Андрей уже опоздал на сорок минут. В полупустом автобусе они сели на самые задние места — из инстинктивного желания быть менее заметными. Здесь, в городе, они опять стали теми же, кем и были в действительности: оп — всего лишь солдатом-первогодком, опаздывающим из увольнительной, а она — официанткой из кафе «Чайка», бессильной чем-нибудь ему помочь. Он взял Варю за руку, но поминутно отворачивался, смотрел в окно: долго ли еще ехать? И теперь она свободной рукой поглаживала его горячие, в твердых мозолях пальцы. — Обойдется! — храбрясь, сказал он. — Не так страшен черт, как его малюют. И, забывшись, с такой силой стиснул Варины пальцы, что она едва не вскрикнула. Было четверть первого, когда они вышли из автобуса, чтобы Андрей мог пересесть на пригородную линию. Он очень боялся, что не поспеет, так как последняя машина отправлялась в рейс в двенадцать. К счастью, сегодня она задержалась. Андрей еще с подножки автобуса увидел ее, готовую к отправлению. И, страшно торопясь, он на ходу попрощался с Варей. — Поезжай домой!.. Не забывай, Варя!.. Я не забуду… — Он был в полном смятении, и нежные слова замирали на его губах. — В общем, мы увидимся… В общем я тебе напишу… — Беги же, беги! — Она толкала его. — Позвони мне… по возможности… Андрюшечка! — Я позвоню! — пообещал он. Тут пригородный автобус тронулся, и он со всех йог рванулся за ним. Машина сразу взяла большую скорость, но он настиг ее и прыгнул, выбросив вперед руки, чтобы ухватиться за поручень. Это ему удалось, и он повис, ухватившись одной рукой за металлическую скобу, отыскивая ногами точку опоры. В то же мгновение автобус тряхнуло на выбоине, он больно ударился плечом о железную обшивку и, сорвавшись, полетел вниз на мостовую… Варя видела это. С отчаянным криком, точно это не он, а она разбилась о камни, она ринулась к нему.

В одни и те же вечерние часы на всех пяти обитаемых континентах, на островах, омываемых Гольфштремом, и на коралловых островах, подобных огромным пальмовым коронам, которыми увенчал себя Тихий океан, юноши и девушки разных цветов кожи: белой, коричневой, желтой, черной — выходят навстречу друг другу — па всех пяти обитаемых континентах — и шепчут слова, имеющие одинаковый смысл на всех двунадесяти языках, и обнимают друг друга одним и тем же движением на всех пяти обитаемых континентах… В то время как самолеты стратегической авиации с бомбами «Н» на борту проносятся в ночном небе на высоте порядка 10–15 километров.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Парусов, в генеральском, сине-зеленом, обшитом золотыми лавровыми листьями мундире, прохаживался, заложив руки за спину, по перрону станции. Дойдя до конца асфальтовой полосы, он поворачивал обратно, взглядывая бегло на часы, висевшие над входом в здание вокзала. И нарочито медленно, стараясь не выдать своей нетерпеливой досады, шел до противоположного конца. Ему казалось, что и стрелок железнодорожной охраны, почтительно издали посматривавший на него, и носильщики в белых фартуках, поспешно уступавшие дорогу, и старик садовник в полосатой тельняшке, поливавший из лейки цветы в палисаднике, — все они недоумевают: что, собственно, заставляет его здесь прогуливаться? И он со строгим выражением смотрел прямо перед собой. Чтобы встретить прибывавшего сегодня командующего войсками генерал-полковника Меркулова, Парусов поднялся с постели в шесть утра и приехал на вокзал ровно за пять минут до того, как поезд должен был прийти по расписанию. Но выяснилось, что он напрасно торопился: поезд опаздывал, неподалеку где-то ремонтировалось дорожное полотно. И Парусов вот уже более часа томился в праздном ожидании. Больше всего хотелось ему вновь сесть в свою машину и уехать. Он чувствовал себя уязвленным, точно в нарушении расписания было что-то преднамеренное. И, мысленно твердя себе, что все эти церемонии встреч и проводов никому решительно не нужны, что в уставах о них ни слова не сказано, он лишь подогревал свою досаду. Поезд, который вез высокое начальство, мог появиться с минуты на минуту, и уехать было совершенно невозможно; Парусов, во всяком случае, знал, что он этого не сделает. Время только еще подходило к восьми, и свежее утро со своей влажной прохладой, с нежной лиловатостью воздуха, с обильной росой на зелени пристанционного садика, тронутого осенней желтизной, было прекрасно. Но Парусов не видел этой красоты… И хотя он сознавал, что все случившееся — сущие пустяки и что обижаться ему не на кого, он капризничал и обижался на командующего, который опаздывал, на железнодорожные порядки, а больше всего на свою зависимость от обстоятельств и соображений, которые сам же осуждал. Из здания вокзала вышел и остановился под часами начальник политотдела Лесун, приехавший сюда одновременно с Парусовым. И генерал направился к Лесуну: нельзя же было бесконечно шагать по перрону вперед и назад; со стороны это выглядело уже, наверно, смешным. — Дмитрий Максимович, — недовольным тоном обратился он к начальнику политотдела, — как там вчера сошло у вас? Колокольцев звонил мне, говорит, порядок. Лесун ответил не сразу — генерал спрашивал о партийном собрании, прошедшем вчера в штабе дивизии, на котором сам он почему-то не присутствовал. И полковник неприметно вздохнул: было трудно в это прелестное утро начинать тяжелый разговор. — Нет, Александр Александрович, непорядок, — точно прося извинения, сказал он. — Что такое? — Парусов посмотрел вверх на циферблат часов. — Раз уж вы заговорили, товарищ генерал, скажу вам сейчас то, что собирался сказать позднее, в другой обстановке. — Лесун опять помедлил, колеблясь. — Ну, ну… — Парусов отвернулся, глядя теперь в сторону, откуда должен был показаться поезд. — Вас вчера не было с нами, товарищ генерал! И это главный непорядок, — сказал Лесун. — Коммунисты поручили майору Чеботаренко и мне выяснить у вас причину неявки на собрание. Парусов вновь повернулся к своему заместителю, он удивился: — Что… выяснить, почему я не был? — Совершенно верно. На прошлом партийном собрании вы тоже отсутствовали. — Да, не был тоже… Что-то помешало, не припомню теперь, — все еще удивляясь, ответил Парусов. — Видите ли, Александр Александрович… Дело, конечно, не в этом, вернее, не в одном этом формальном нарушении партийной дисциплины, хотя и это немаловажно… — Лесун понизил голос, он говорил сейчас почти ласково. — Я вот скоро три месяца в дивизии, и у меня — простите за откровенность! — у меня создалось определенное впечатление… Создалось и укрепилось. Генерал оглядывал Лесуна — всю его плотную, тяжеловатую фигуру, его красное от загара лицо с крепкими скулами, с выгоревшими бровями — это типичное лицо кадрового служаки. И на лице самого Парусова можно было прочитать: «Вот ты какой! А по виду не скажешь». — В общем, хочу с вами говорить, Александр Александрович, в открытую, как член партии с членом партии, — продолжал Лесун. — Сейчас здесь не время, я понимаю… Но поскольку мы уже коснулись больного места, скажу только: партийное начало, партийный дух ослаблен у нас — во всей воспитательной работе с людьми, во всей жизни нашего соединения! А почему так получилось, кто виноват в создавшемся положении? Об этом мне и надобно говорить с вами, Александр Александрович! — У вас создалось впечатление!.. Вот что… Мы поговорим, разумеется, и не будем надолго откладывать… — Сдерживаясь, Парусов мысленно поискал: как бы ответить позлее? Подобно всем чрезмерно самолюбивым людям, он не столько возражал обычно своим критикам, сколько стремился унизить и оскорбить их, потому что глубоко оскорблялся сам. — А пока что попрошу вас заняться своими прямыми обязанностями. — Генерал с резкой отчетливостью выговаривал слова. — У Беликова в полку опять безобразие: солдат не вернулся из увольнения… Дезертировал накануне инспекторской!.. А мы тут с вами теоретизируем… Попрошу вас впредь больше уделять внимания вопросам укрепления уставного порядка в частях. — Слушаюсь, товарищ генерал! — сказал Лесун спокойным и как бы даже повеселевшим голосом. — Дурную траву с поля вон… вон! Разыщем мерзавца — и в трибунал! Чтобы другим неповадно было! Предлагаю вам лично заняться этим делом, проследить! — сказал Парусов. И Лесун наклонил голову, принимая приказание. — Вот так! — заключил генерал. Завидев подходившего к ним по перрону адъютанта, он круто отвернулся. — Егорычев! Ну, что там? Когда будет поезд? — И неожиданно нетерпеливо скомандовал: — Бегом! Адъютант — капитан Егорычев, немолодой, с поседевшими висками, — рванулся, точно его толкнули в спину, и подбежал, сутулясь, на согнутых коленях. Парусов выслушал доклад о том, что поезд, по последней справке начальника станции, прибудет через двадцать — двадцать пять минут, и махнул рукой, отпуская адъютанта. Но затем, вспомнив о жене, ожидавшей дома с парадным завтраком, — предполагалось, что гости с вокзала приедут позавтракать к ним, — он распорядился: — Позвони, Егорычев, Надежде Павловне, скажи: торчим еще на станции. Скажи, что перед тем, как поедем домой, ты позвонишь ей. Адъютант перевел дыхание и понимающе улыбнулся, сочувственно, как показалось Парусову. — Ну, что же ты? Давай! — сердясь, поторопил генерал. И Егорычев на своих подогнутых коленях, но бодро, легко заспешил к телефону — в обратном направлении. Он и вправду догадывался, что генералу невтерпеж это затянувшееся ожидание: адъютант хорошо знал своего шефа. Но он не сочувствовал ему: в глубине души он был доволен, будто обида, которая жалила командира дивизии, сближала их, уравнивая в положении. Парусов, не взглянув на Лесуна, опять зашагал по перрону — вперед и назад. Лесун достал папиросы, не спеша извлек одну, размял и закурил. Он испытывал облегчение, как человек, выполнивший неприятную, но необходимую работу. Наконец-то со всеми его колебаниями было кончено: он сказал то, что давно собирался сказать, и больше не волновался: дело было сделано и поворота назад быть не могло.