Листок на воде - Анатолий Дроздов

Я заболел, Липа, и насмерть! Только как об этом сказать? Бормочу нечто об отсутствии аппетита.

– Может, приказать шампанского? – не отстает она. – Для аппетита?

Энергично кручу головой – шампанское не поможет.

– Жаль! – искренне огорчается она. – Евстафий Петрович велел передать: для вас – все, что вы пожелаете!

У меня есть что пожелать! Только не в воле Евстафия это исполнить…

Сергей в отличие от меня на аппетит не жалуется и поглощает булочки одну за другой. Наверное, они вкусные. Хорошо, когда у человека есть невеста, осознание этого прочищает мозги. Однако невесты у нас нет, а мозги давно кончились. Олимпиада ввиду моего нежелания есть, занимает гостя разговорами. Спрашивает, понравились ли нам номера. Мы в восхищении! Рапота хочет подтвердить, но рот его занят, и Сергей закатывает глаза к небу.

– Как вам удалось снять? – спрашиваю. – Нам говорили, что мест нет.

– Их и не было, – подтверждает Олимпиада. – Евстафий Петрович распорядился освободить.

Это как?

– Гостиница принадлежит Семенихину, – поясняет Олимпиада. – Не вся, конечно, но у Евстафия Петровича крупный пай.

Кого, интересно, ради нас выкинули из номеров? Наверняка не унтер-офицеров. Чем мы интересны миллионеру? Только не говорите, что он любит фронтовиков, как родных!

Завтрак окончен, выходим в фойе. Гардеробщик ресторана летит к Олимпиаде с шубкой. Отбираю, укутываю сокровище в теплые меха. Она мило благодарит. Гардеробщик смотрит волком. Незаметно сую ему рубль. Гардеробщик кланяется и бежит за нашими шинелями. Олимпиада стоит перед зеркалом и не видит этой сцены, зато видит Сергей. Глаза у него слегка квадратные. У меня нет сил даже подмигнуть. Догадается, не маленький.

У подъезда нас ждет автомобиль. Шофер открывает дверцу, я помогаю Олимпиаде забраться в салон. Ныряю следом. Сергей отправляется к водителю – кажется, он понял. Задний диван широкий, здесь и трое свободно поместятся, но я как бы случайно сажусь так, что наши тела соприкасаются. Она не отодвигается. На нас вороха одежды, но через ряды плотной ткани я чувствую ее бедро – горячее и упругое. Боже, дай мне силы!

– От вас приятно пахнет, Павел Ксаверьевич! – говорит Олимпиада. – Хороший одеколон.

– Не все ж пахнуть порохом!

– К тем, к кому едем, лучше порохом, – вздыхает она. – Сытые, здоровые, что им до раненых?

Так для нее это не забава?

– Вы бывали в госпиталях?

– И в лазаретах! – подтверждает она. – Много раз. Тесно, грязь, вши… Медикаментов не хватает, постельного белья не хватает, раненых часто положить негде. Нужны средства…

Беру ее руку в тонкой лайковой перчатке и прижимаю к губам.

– Что вы, Павел Ксаверьевич! – она смущена.

– Это вам в благодарность от раненых! – говорю. Имею право. Был, лечился.

К сожалению, ехать недалеко. Поднимаемся по мраморным ступеням. Большой зал, на стульях сидят люди, десятка три – четыре. Перед ними стол, за ним несколько стульев. Это для нас. На столе лежит серебряный поднос, ясен пень, для пожертвований. Евстафий уже здесь Проходим, садимся. Евстафий встает.

– Господа! – обращается он к публике. – Хочу представить вам героев-летчиков, только что прибывших с фронта…

Он еще долго говорит о тяготах войны, о раненых, нуждающихся в попечении, долге каждого сына Отечества… Слова высокопарные, стертые, публика в зале скучает. Разглядываю. Главным образом мужчины, судя по одежде, не бедные. Жирные, лоснящиеся лица, круглые животы… Что им до раненых и больных? Сытый голодного не разумеет. Замечаю у дверей двух жандармов в голубых мундирах при саблях и револьверах в кобурах. А эти-то зачем? Для порядка?

Похоже, красноречие Евстафия пропадает впустую. Наклоняюсь к ушку Олимпиады, шепчу:

– Сколько вот эти могут пожертвовать?

– В "Яре" или "Эрмитаже" за ужин сотню, а то две оставляют, – сердито шепчет она. – А здесь бросят красненькую, а то и синенькой обойдутся. Вчера тысячи за день не собрали!

М-да, дела у сборщиков кислые. Миллионер понадеялся на красоту помощницы, но ее глазки пасуют, когда речь заходит о деньгах. Фронтовики – последняя надежда. За тем позвали и обласкали. Что ж, надо оправдывать доверие. Цель благородная, о подоплеке промолчим. Вновь наклоняюсь к розовому ушку.

– Олимпиада Григорьевна, после моего выступления берите поднос и следуйте за мной. Ничему не удивляйтесь!

Она смотрит изумленно, но все ж кивает.

– Я приглашаю выступить наших фронтовиков! – Евстафий наконец вспомнил о нас. – Их награды красноречиво говорят о подвигах. Герои пролили кровь за Отчизну, лечились в госпиталях. Я прошу их рассказать об этом!

Встаю. Это грубое нарушение субординации, первым должен говорить поручик. Наплевать. Меня встречают жидкими аплодисментами.

– Господа! Я военный человек и буду краток. Во время боевого вылета на бомбардировку неприятеля, я был ранен. Осколок немецкого снаряда угодил мне в живот. На пути он встретил часы и вбил их мне в кишки. Вот эти часы, вернее то, что от них осталось, – достаю "Буре". В зале оживление, многие вытягивают головы. – У вас будет возможность их разглядеть. Меня спас военный доктор, коллежский асессор Розенфельд Матвей Григорьевич, который извлек эти часы, а также осколки стекла и прочие шестеренки. Их было много, – улыбаюсь, в зале оживление. – Меня выходили сестры милосердия, которые обмывали и переодевали меня, когда я лежал без сознания. Точно так же они спасают тысячи раненых офицеров и нижних чинов. Низкий им за это поклон. Труд этих людей малозаметен, подвиг их благороден. Самое малое, что мы можем сделать для них и для спасения раненых – пожертвовать на госпитали и лазареты. Лично я даю сто рублей! – достаю из бумажника и бросаю на поднос "катеньку". – Приглашаю всех последовать!

Выхожу из-за стола, иду в зал. После мгновенного замешательства Олимпиада хватает поднос и устремляется следом. Я несу перед собой останки часов на цепочке, дескать, глядите! Глядят, некоторые даже трогают. После чего достают бумажники и ридикюли. Сурово наблюдаю за процессом. Планка задана, только попробуйте меньше! Даже не пытаются: меньше сотни никто не кладет. Некоторые вываливают больше. Обход завершен, Олипиада за столом пересчитывает сбор.

– Четыре тысячи двести три рубля! – объявляет в итоге.

Я знаю, кто дал эту трешку – жандарм у входа. При этом он смутился – наверное, больше с собой не было. Я молча пожал ему руку.

Жандармы подходят к столу. Деньги складывают в брезентовый мешок, один из жандармов достает свечку и палочку сургуча, расплавленный сургуч капает на шнурок замка, Евстафий ловко прижимает к коричневому пятну печать. Жандармы уносят мешок.

– Куда его? – спрашиваю у Олипиады.

– В банк! – он удивлена вопросу. – Все пожертвования кладут в банк, после чего госпитали и лазареты получают, сколько надобно. Никто другой доступа к деньгам не имеет.

Умно! У нас бы распилили за ближайшим углом. Интересно, откаты здесь есть? Наверное. Хотя с такого как Розенфельд откат не потребуешь, он сам тебя закатает, куда Макар телят не гонял. Он и царю написать может…

Раскланиваемся с почтенной публикой, уходим. На улице Евстафий долго жмет мне руку. Мне его благодарность – до уличного фонаря, мне больше дорог взгляд, которым меня одарили. Не Рапота – Сергей смотрит зверем. Под предлогом перекура отвожу его в сторону.

– Почему ты не предупредил?! – Сергей по-настоящему зол. – Получается: ты жертвуешь, а я нет?

Молча показываю пачку банкнот.

У Рапоты кратковременный столбняк.

– Откуда! – выдавливает он.

– Наследство матери. Причем, меньшая его половина. У тебя есть столько?

– Все равно неудобно… – он еще не смирился.

– Тебе понадобятся деньги.

– Для чего?

– Ты дал телеграмму Татьяне?

– Какую телеграмму?

– Срочную! – делаю вид, что диктую: – "В командировке в Москве. Очень скучаю. Приезжай немедленно. Телеграфируй прибытие: гостиница "Метрополь", мне. Точка".

Сергей краснеет. Надо же, не разучился!

– Это не будет выглядеть… – он все еще сомневается, хотя глаза уже горят.

– Когда Татьяна узнает, что ты жил один в роскоши, она никогда не простит! Я знаю женщин! Не будь эгоистом!

Все, готов! Речь идет не о желаниях жениха, а о счастье невесты, какие могут быть возражения? Сергей просит заехать на телеграф. Обратно возвращается сияющим – дело сделано. Обед, пардон, "завтрак" в ресторане. На столе вино, от более крепких напитков отказываюсь решительно. Не до того. Сергей почти не умолкает: он рассказывает о Татьяне. Его прямо распирает, душа требует поделиться.

– А у вас, Павел Ксаверьевич, невеста есть? – интересуется Олимпиада. Сердце у меня екает: вопрос не дежурный. Качаю головой.

– Почему? – она искренне удивлена. – Не успели?

– Я вдовец.

Глаза ее распахнуты до корней волос. Для вдовца я слишком молод. Сейчас бы губами да к этим глазам…