Американский Голиаф - Харви Джейкобс

Однажды тетя Анжелика показывала Александру раковину. Он подносил ее к уху, прислушиваясь к шуму всех морей мира и стонам русалок. Сейчас из огромной, как сарай, грудной клетки доносились те же звуки. Не вода ли струится глубоко под землей, посылая вверх отголоски? Александр закрыл глаза. Он видел морских свиней, дельфинов, китов и огромных змей. Кальмары просовывали щупальца сквозь ливень жемчужин. Над радугой скакали крылатые рыбы. Какой-то корабль – его собственный корабль – то поднимался, то нырял в пурпурные волны. Александр отнял ухо от волшебной музыки, открыл глаза и закрыл видения.

– Я замерз, как собака, и вспотел, как мышь в норе, – сказал он исполину. – Несчастный сукин сын, что бы ты там себе ни думал, с меня хватит.

Бриджпорт, Коннектикут, 30 октября 1869 года

Генерал-с-Пальчик был представлен, поклонился, ворвался в комнату, затем запрыгнул на обширные колени Барнума, где и повис безвольно. Хозяин помахал Пальчиковыми руками и повертел головой – из стороны в сторону, вверх-вниз.

– Привет, Пальчужка, – проговорил Барнум, пока гость клацал зубами.

– Привет, ваше мошенничество, – фальцетом ответил Пальчик. – Говорят, вы тут ртом щелкаете.

– Ртом я не щелкаю. – Барнум наклонил голову Пальчика к полу. – Я его вообще не открываю. Я величайший чревовещатель, а вы худшая из кукол, сотворенных Господом. И зачем я только вытаскивал вас из помойки?

– Меня бросили в нее куда аккуратнее, чем вы бросаетесь словами.

– Вы напрашиваетесь на звучную трепку, недомерок.

– Для звучной трепки вам недомерили храбрости, – возразил Пальчик; Барнум теперь молотил воздух его руками.

– Осторожнее, Пальчужка. Мое терпение может лопнуть.

– И не только терпение.

– Вы осмелились намекнуть, что Барнум тучен? Вы тупица.

– Неужели не слыхали? В своем затворничестве Барнум стал тучной тупой тушей.

– В затворничестве? Я выдающаяся фигура. Кто только не повторял моих слов!

– Фигура у вас выдающаяся, сэр, с этим я не спорю. Однако слова и слава быстро изнашиваются. Вас могут знать в вашей провинции, но у Нью-Йорка короткая память.

– Если в свои преклонные года я обхожусь без поклонников и преклонения, значит ли это, что меня забыли?

– Нет, вашу исполинскую фигуру они будут вспоминать еще долго, Ф.Т. Однако фигура уже не та, что была раньше. И кстати, об исполинских фигурах…

– Не надо, Пальчужка. – Барнум подергал Пальчика за редеющие волосы. – Я пока умею читать ваши мысли, хоть они и мелковаты. Не о Кардиффском ли исполине вы намерены поговорить?

– Значит, Барнум гоняется за новостями, вместо того чтобы творить их самому?

– Я в курсе текущих событий, – сказал Барнум.

– А когда вы читали об окаменевшем исполине, сие странное событие не изменило курс жидкости, текущей в ваших обширных кишках?

– Признаться, Пальчужка, там произошел спазм.

– М-да, – проговорил Генерал. – Я бы сказал, что там произошли спазм, спертость и спекание.

– Вы моя кукла, сэр. Вы говорите то, что хочу я.

– Кукла говорит, что газовый мешок Барнума слишком крепко привязан к прошлому и не может подняться.

– Правда? – Барнум хлопнул Генерала по ляжкам. – А что бы вы сказали, если бы я сказал, что отправил своего посла с секретным поручением к одной твердокаменной персоне?

– Если б Барнум так сказал, я б его расцеловал.

– Тогда он не станет так говорить.

– Возможно ли, сэр, чтобы ваше воскрешение было столь близко?

– Возможно, и Генерала-с-Пальчика также. Если его расписание не слишком плотно.

Барнум хлопнул в генеральские ладоши.

– Я слыхал, у Генерала расписаны все танцы, – сказал Пальчик. – От предложений нет отбоя.

– Жаль, но что поделаешь? С Голиафом готовы вальсировать множество мелких мужчин.

– Но среди них вы не найдете ни одного столь же грациозного.

– Увы, это правда, – сказал Барнум. – Как ни тяжело признать. А теперь, Пальчужка, обедать с нами будете?

– Я оголодал в пути. Готов съесть блоху.

– Для вас в меню найдется и блоха, – сказал Барнум, поднимая гостя в воздух. – Господи, до чего приятно видеть вас в добром здравии, Пальчик, и в такой хорошей форме.

– Столь же радостно наблюдать, как вы не пасуете даже на выпасе, Ф. Т. За последний месяц вы ничуть не изменились.

– Чего-нибудь освежающего для аппетита, Генерал? Капля портвейна наведет порядок в ваших частях?

– Мои части в боевом порядке, мистер Барнум.

Барнум разлил вино в уотерфордовский хрусталь.

– За библейского колосса и его судьбу-малютку.

– Не больше и не меньше, – ответил Пальчик, поднимая бокал.

Кардифф, Нью-Йорк, 31 октября 1869 года

Джордж Халл сидел в кухне у Ньюэллов, просматривая гроссбух, куда Чурба записывал расход и приход. Цифры ласкали взор сильнее, чем Джордж мог представить.

Он очень старался не показывать слишком открыто своей радости.

– Впечатляет, – сказал Джордж.

– Все текут денежки да текут, – ответил Чурба. – Такое творится, трудно поверить.

– Это только начало, – сказал Джордж. – Верхушка айсберга.

– Одна печаль – Александр. Ни знака, ни следа. Мальчик всего этого просто не вынес. Берта совсем извелась. Думает, Александр рванул в Глостер наниматься моряком.

– Ну, морская жизнь – не самая худшая.

– Он всегда был трудным ребенком. Надо было тебе приехать раньше, Джордж. Поговорил бы с ним про все это. Тебя бы он послушал. Берта боится, что он утонет.

– Пора твоему Александру побродить по свету. Все с ним хорошо и даже замечательно. Вот увидишь, что я правду говорю. Заявится в один прекрасный день с чучелом кита за спиной.

– Аминь. А твое семейство? Как они?

– Отец – отлично. Полон планов. Бен с Лореттой в Нью-Йорке, возводят на Манхэттене хоромы – «Хумидор Халлов».

– И никто не знает, что мы тут затеяли? Даже Анжелика?

– Никто, даже Анжелика. Надеюсь, Берта не проговорится.

– Берта про исполина и двух слов не скажет. Странная она женщина. Вроде бы здесь, а вроде где-то еще. Знает и не знает. То есть все она знает, но я понятия не имею, что она об этом думает. Берту так просто не поймаешь.

– Что ж, пока все хорошо.

– Лучше, чем хорошо. Вчера ездил в Сиракьюс, положил на счет шесть тысяч долларов. Шесть тысяч долларов. Когда ты думаешь резать этот пирог?

– Не сейчас, Чурба.

– Доверчивый ты человек.

– Будешь считать, что твое, а что мое, добавь себе еще пять процентов. Ты их заслужил.

– Джордж, я рад это слышать. Пятнадцать процентов справедливее, чем десять, если считать, сколько я вложил труда.

– Только имей в виду, мне нужно заплатить и другим людям тоже. Я не буду называть имен, но не думай, что Джордж Халл жадничает.

– А когда я что думал? Это твоя затея, и слава богу. С тех пор как это чудо расписали в газетах, деньги текут так быстро, что я не успеваю считать. Мы поставили три новые кормушки и продали все, что у нас было. От устриц до овса, от сидра до молока.

– Я знал, что мы оторвем хороший кусок, но не думал, что такой большой и так быстро. И что все эти хищники так скоро сюда слетятся.

– Кто только не предлагает мне его продать. В последний раз давали тридцать семь с половиной тысяч за три четверти партнерства. По мне, так это больше денег, чем вообще бывает на свете. Может, пора думать, чтобы выпустить акции.

– Вся Америка только и мечтает посмотреть на окаменевшего человека.

– Но нельзя же, чтобы все они заявились ко мне на ферму, Джордж.

– Зато можно самим к ним заявиться. До того как ляжет снег, мы отправим Голиафа в Сиракьюс. Найдешь для него подходящий зал. А весной в Нью-Йорк. Потом, наверное, в Бостон. А после…

– Даже и не знаю, Джордж. Даже и не знаю. Ты хочешь, чтоб я по гроб жизни катался за каменным мужиком.

Джордж захлопнул гроссбух и потряс им у Чурбы перед носом:

– Как только тебе захочется сойти с поезда, просто скажи мне.

– Пойми меня правильно. Не то чтобы Чурбе Ньюэллу все это не нравилось. Господи, разве мы не обвели их всех вокруг пальца? Хотя иной раз больно смотреть, как люди с такой репутацией спорят, человек это или статуя, притом что оно не то и не другое. Поневоле задумаешься, что такое репутация и чего она стоит. Неужто все вокруг тоже стучат в пустое корыто? У всего мира в голове опилки?

– Я бы сказал, так оно и есть – нравится тебе это или нет.

– Не такое уж это приятное дело – покрывать обман.

– Никакого обмана, кузен. Ты кому-нибудь говорил, что ты нашел? Спрашивал их мнение? Ты всего-то перевернул землю над камнем, который кто-то назвал исполином.

– А эти жалобы и мольбы – они-то и доконали Александра.

– Люди жалуются, люди молятся. Какое это имеет отношение к тебе или ко мне?

– Черт возьми, никакого, Джордж. Но я рад, что ты приехал об этом напомнить, лучше бы тебе остаться.

– Разве что на несколько дней. Повод для поездки – обкатать новый бренд «Саймона и сыновей», называется «Голиаф».