Без начала и конца - Сергей Попадюк

Там все было знакомо – в том фильме, – и все хотелось переделать.

Короче говоря, Сережа опоздал из увольнения. Талант не спас его от гауптвахты, хотя камера, куда он попал, была просторная и светлая – санаторий, а не губа. Караульный принес ему обед в мисках. Завистливый стон прокатился по поляне.

– Вкусно! – похвалил Сережа, с аппетитом наворачивая.

Солдат не ответил.

– Ты чего? – удивился Сережа.

– Не свой хлеб ешь! – отрезал солдат.

Сережа отодвинул миску. Смех оборвался.

– По роже ему! – завопила поляна. – По роже за такие слова!

И тут же опять разразился хохот: генерал появился на экране.

Генерал был что надо – бульдожья морда, золото и ордена. Весь экран был занят генералом.

– Вот он, отец! – грохотала поляна сотней солдатских глоток. – Вот это отец так отец! Настоящий бугор

– Встать! – рявкнул генерал.

– Не лязгай! – кричали ему. – Начальничек!

Казалось, что весь лес смеется вместе с нами.

А потом был парад. Роты проходили торжественным маршем мимо трибуны с генералом. Солдаты высоко поднимали ноги, печатая шаг, и головы к трибуне поворачивали рывком, потом, послушные приказу, вываливались из самолета – и Сережа, и его товарищи, и тот парень, что вначале боялся, – и с криком «ура» бежали на несуществующего противника… – Солдатская наука, – сказал под конец голос за кадром, – это тысячи дорог, которые надо пройти, тысячи рек, которые надо переплыть, тысячи…

– Нуда, – не поверил Жан. – Круглое таскать, а плоское катать. Хороша наука.

Никто уже не смеялся. Экран погас, и мы ничего не видели в темноте.

– Солдатики, – с отвращением сказал Полковник. – Оловянные солдатики.

– Все как в жизни, – заключил Жан.

– Дивизион, строиться на вечернюю поверку! – прокричал из лагеря дневальный.

Мы стали неохотно подниматься и зажигать спички.

– Ну, пойдем клопа давить.

– Пойдем.

– Пошли выгонять пузырек на середину.

– И какой дурак придумал: работать по выходным! Я бы в его мозгах муде прополоскал.

– Осторожнее, парни, здесь пенек.

Наугад мы брели к лагерю. Постепенно стали различаться стволы сосен, среди которых мы шли, и мы обходили их; там, впереди, были палатки, а за палатками, чуть правее, стояло в лесу заброшенное здание – теперь уже невозможно было бы догадаться, для какой цели предназначалось оно, когда строилось. А еще дальше стояли пушки, глядя в ночь задранными стволами.

Мы встали на линейке повзводно и побатарейно. Старшина Иошин с фонариком в руке выкрикивал фамилии. Все были в строю.

– Приехавшие, – объявил он, – отправляются к местам работ до подъема.

– А машину на лесопилку дашь? – из строя спросили.

– Пешком дойдете, – ответил старшина. – Сюда дошли и обратно дойдете. К подъему все будете на месте.

– Собака, – высказались в строю. – Хоть бы поспать дал.

– Разговорчики! – крикнул старшина.

Это была обычная перебранка. Дисциплина несколько поослабла в лагере, он же был молод, Иошин, и не умел справиться с нами. Особенно теперь, когда в строю стояли те, с лесопилки.

– Разойдись!

– Мы переночуем в твоей палатке, – сказал Полковник.

– Конечно, – ответил я. – У меня как раз лишнее одеяло.

Палатки пустовали. Мы ставили их на весь полк, но полк еще

не выбрался из казарм, и пока было просторно.

– Сюда, – сказал я.

Свеча уже горела в палатке.

– А, с лесопилки! – обрадовался Софрошкин. – Милости просим, места хватит.

Он любил вспоминать о том, как работал на лесопилке, хотя непонятно было, как ему удалось уйти оттуда, и теперь, увидев Полковника и Жана, почему-то обрадовался – они со Степановым раскладывали шинели поверх лапника, когда мы вошли, – но Полковник даже не взглянул на него, а Жан сразу же стал разуваться.

– Как живешь-то, Жан? – спросил его Софрошкин. – Не надорвался там еще?

– Как сейф, – Жан ответил. – Где поставили, там и стою.

И Софрошкин вдруг сказал ему грубо:

– Стой-стой! На таких земля держится.

Полковник его словно не замечал.

– Ну-ка, ты, – сказал он Степанову, – вали отсюда.

– Ты что? – удивился тот. – Тесно тебе, что ль?

– Тесно, – сказал Полковник и придвинулся к нему вплотную, тогда я сказал:

– Кончай, Мишка.

Но Софрошкин вмешался.

– Правильно, – сказал он. – Дружки встретились, не видишь разве? Им же надо потолковать, то да се…

Тут Степанов понял, в чем дело, и повернулся ко мне.

– Заступников нашел? Ты, мыслитель…

Но он не такой дурак был – связываться с мощным Полковником, который стоял перед ним, опустив плечи, весь напряженный, и с Жаном, который медленно разувался, сидя на лапнике. Поэтому он сказал:

– Ладно. Пойду к соседям. – Он все смотрел на меня. – Только свечу возьму.

– Перебьешься, – ответил Полковник.

– Оставь, оставь им свечку, – поддакнул Софрошкин, – а то они не улягутся.

– Запомни этот день, мыслитель, – сказал Степанов, и они вышли, прихватив свои шинели.

А мы остались вместе – втроем.

Огарок скудно освещал палатку. Мы залезли на лапник и еще подумали: снимать ли гимнастерки? Нет, решили, сыро все-таки. Полковник сказал:

– Полог надо бы запахнуть. А то комары налетят.

– Они и так налетят, – возразил я. – Палатка дырявая.

– Свечку гасите, – посоветовал Жан.

Мы улеглись на шинели и укрылись двумя одеялами.

– Так и живешь с этими подонками? – спросил в темноте Полковник; голос у него был совсем усталый.

– А как еще-то? Мы ведь бригада…

– Бросьте вы, – попросил Жан. – Хватит вам.

В соседней палатке ругались, в следующей – пели тоскливое, и где-то кричали: взгрустнем!

– Отбой, дивизион! – кричал старшина Иошин.

– Славка, – кричали ему, – мы тебе вынесем порицание!

Потом все утихло в лагере, и стало слышно, как далеко на директрисе ревут танковые моторы.

– До чего же надоело все, – пробормотал Полковник.

– А фильм-то! – вспомнил Жан и засмеялся. – Повеселили сами себя.

Танки ревели всю ночь. Звезды просвечивали в дырявую палатку, и ныли комары; потом и они уснули. Полковник и Жан с двух сторон прижимались ко мне, и то один, то другой натягивал на меня сползавшие одеяла. Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить их. На рассвете они ушли.

1974

Господи, дай мне плодовитости! Дай быстрого и легкого писания, больше мне ничего не нужно.

Читаю «Культуру и этику» Швейцера. В его лице, можно сказать, Запад дорос до «толстовства». Он апеллирует к рационализму XVIII века, тогда как с гораздо большим основанием мог бы апеллировать к традиции русской философской мысли, которая, в отличие от западной, всегда была насквозь этической.

Русская философия, развившаяся вне академических рамок, всегда была по своим темам и по своему подходу экзистенциальной.

Бердяев. Русская идея.

Даже наши эпигоны Запада (Чернышевский и др.), ведь даже они никогда не удовлетворялись воспринятым умозрением, а разворачивали его в животрепещущий вопрос о смысле жизни, о действительном поведении человека. И то, что для Гегелей и Фейербахов было интересным теоретическим упражнением, для них становилось испытанием собственной жизни.

Толстой, в котором начисто отсутствовало немецкое прекраснодушие, не стал бы, в отличие от Швейцера, выводить волю к действию из «разумных оснований», ибо разум в конечном счете всегда приводит к оправданию действительности.

– Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно.

Л. Толстой, Анна Каренина.

Как, в самом деле, согласовать мировоззрение с действительностью? Весь фокус, видимо, в том, чтобы заставить разум поверить в этические идеалы, противопоставленные действительности, а поступать – непосредственно, спонтанно, не заботясь об обосновании своих поступков выработанным мировоззрением; только тогда они и будут действительно обоснованы. Человек сам творец своего поведения.

Ах, друзья мои! Пусть ваше Само отразится в поступке, как мать отражается в ребенке, – таково должно быть ваше слово о добродетели!

Ницше. Так говорил Заратустра.

Как будто процесс обоснования когда-то не приходит к концу! Но таким концом служит не голословное предположение, а необоснованный образ действий.

Витгенштейн. О достоверности. 110.

Теперь же, когда мы знаем, сколь ненадежно само основание, решение этической проблемы делается субъективным творческим актом, который мы можем подстраховать лишь concedente Deo. Иными словами, мы нуждаемся в спонтанном и решающем импульсе со стороны бессознательного.