Книга мертвых - Эдуард Лимонов

Однажды он высказал мне интересные мысли. Это было после того, как он прочитал рукопись «Дневника неудачника». Мы были на кухне, только теперь уже на обширной кухне миллионерского дома на Sutton Square, 6, где я работал хаузкипером и жил, спал над садом и Ист-ривер, окна моей спальни были обвиты плющом, а в саду были качели. «Как ни странно, Лимонов, ты у нас наш самый современный писатель. Вот я недавно перечитал Соколова, он талантлив, бесспорно, но он дряхл, как… ну, это орнаментальная проза всё, школа Белого и Платонова, это преобладание нарочитого стиля над содержанием, или поза, если хочешь. Знаешь, у Томаса Манна есть роман «Приключения Феликса Круля». Антигерой-авантюрист становится художником-модернистом: он растирает карандашные рисунки фетровой палочкой и приобретает мгновенную славу. Так вот, у Соколова чувствуется, как много поработал он фетровой палочкой. И даже Джозеф, ну, он, конечно, гений, — тотчас же спохватился Генка, приблизившись опасно близко к своему кумиру. — Он гений, но он поэт несовременный. У него масса так называемых «антологических» стихотворений на исторические темы, он поэт времени Т.С.Элиота, пусть и младше его на два поэтических поколения. А если сравнить тебя с Джозефом, то ты — истерический панк-музыкант, в то время как он — спокойный гений джаза. Эти — твои основные соперники, самые сильные: Соколов и Бродский, но ты и современнее, и оригинальнее». Дальше Генка пустился в свои обычные рассуждения, что меня ждет успех, «но Нобелевской премии тебе не дадут. Вот Бродскому дадут. Скажу тебе по секрету, что Татьяна и Алекс делают ему Нобеля.»

Я тогда не верил, что Татьяна и Алекс могут «сделать Нобеля», но они сделали! Впоследствии, уже в Париже, мой приятель, экстравагантный журналист Пьер Комбеско сказал мне как-то, что ушел с работы и пишет роман. «Получу Гонкура, — объяснил он мне, — а потом, может быть, вернусь к журнализму». — «У тебя есть какие-то шансы получить Гонкуровскую премию?» — спросил я скептически. «Не какие-то — все шансы. Я много лет был литературным критиком, я знаю всех, от кого зависит «Гонкур», — горделиво объяснил Пьер. — Эдуард, ты столько живёшь в Париже и всё ещё не знаешь тайн литературного двора. Эх, наивный русский», — пожалел меня Комбеско. И получил Гонкуровскую премию. Я не читал роман, но уверен, что Пьер не может написать ниже определённого уровня. Но и выше, пожалуй, не может.

Генка шутя и всерьёз отыскивал в своих друзьях и знакомых потенциальный латентный, как он говорил, гомосексуализм. Как-то он увидел где-то случайно Сашку Бородулина и сказал, что влюбился в него. «Молодой ассириец! — восхищался Шмаков. — Приведи его, он явно склонен к гомосексуализму, хотя, может быть, и сам об этом не знает». Я попытался высмеять Генку, объяснил ему, что Сашка модный фэшен-фотограф, целые дни крутится среди девок, что именно поэтому и стал Бородулин фэшен-фотографом, чтобы крутиться среди девок. И в удовольствии пользоваться девками Бородулин себе не отказывает. Я не убедил Шмакова, он только зафыркал и сказал, что очень часто мясники не едят мяса, именно потому, что весь день работают с мясом. Я привёл к Шмакову Бородулина, это как раз был тот день рождения, когда состоялась ссора по поводу звезды Натальи Макаровой. Я заманил «юного ассирийца» приманкой, сказав, что там будут всевозможные звёзды. Хотя явился только Барышников. Ну, естественно, Шмакова ожидало разочарование. А юный ассириец впоследствии сбежал из Нью-Йорка, потому что родители какой-то из его девок-моделей обвинили его в изнасиловании. Бородулин жил в Париже с довольно известной моделью, американкой Элизабет. Сейчас живёт в Москве, по-прежнему фотографирует и держит модельное агентство. И надежд Шмакова так и не оправдал. В связях с особами своего пола не замечен. Одну из его девок у Сашки как-то увел Березовский и сделал её своей содержанкой. В моих книгах и рассказах Бородулин встречается не однажды под фамилией Жигулин. А в Париже общее несчастье сплотило Бородулина с Романом Полянским, того ведь тоже разыскивали в Соединенных Штатах за изнасилование несовершеннолетней, так что несколько лет Бородулин был другом Полянского.

Во мне Шмаков также пытался отыскать латентный гомосексуализм. Он даже уверял меня, что Елена потому была мне так дорога, что худенькая, и высокая, и хрупкая, она якобы максимально приближала меня к мальчику, к образу юноши. Я отвечал, что всё же от мальчика её отличала довольно внушительная попа и отверстие между ног. «Ты не в моём вкусе, Лимонов, — смеясь, говорил Генка, — ты вот в Сашкином вкусе. А он тебе не нравится? Вон какой богатырь!» — и Генка указывал мне на попивающего виски Минца. У того был собственный секрет. Собравшегося уезжать на Запад Александра Минца попросили представить справки от родителей, что они не возражают против отъезда сына. В ОВИР Сашка принёс только справку от матери, сославшись на то, что отец его, еврей-троцкист, погиб в лагере. Тогда принесите справку о смерти, сказали в ОВИРе. Короче, плача мать поведала сыну, что он не сын Минца, а что ее изнасиловал в лагере бандит, она забеременела от него и родила. И Сашка поехал в сибирскую деревню к папе бандиту за справкой. Я написал об этом отличный рассказ «Сын убийцы», отсылаю к нему читателей.

Последний раз Шмаков приезжал в Париж, мы встретились и сидели в ресторане «Лангустьерри» на бульваре Монпарнас в том его конце, что выходит на бульвар Обсерватуар, в двух шагах от «Клозери де Лила». В ресторане мы, естественно, ели лангустов. Генка был спокойный, остриженный, вполне гладкий, немного по-американски провинциальный. Я запамятовал год, в который это случилось, думаю, где-то между 1987-м и 1990 годами. Перемазавшись лангустом, мы неторопливо беседовали. Для меня будущее, которое он предсказывал, тогда уже состоялось. Во Франции уже вышли пять или семь моих книг и ещё штук 12–15 вышли по всей Европе. Меня признавали, но мне уже начинало становиться скучно. Я прикидывал, что меня ожидает. В лучшем случае (я готовился перейти на французский. Я уже знал, как это делается) меня ожидала судьба какого-нибудь Анри Труайа (Тарасова): Французская Академия к концу жизни, лет в 70. И старость лет двадцать (так как мои предки — долгожители, то и я могу надеяться на длительную старость) подряд, с алкоголем, премиями, речами, открытием конференций, «дней литературы» и выставок, и, возможно, педофилия, как награда за долгие земные труды. Был ещё вариант: судьба политически некорректного писателя а-ля Жан Жене: замалчивание и большая слава после смерти. Ни то ни другое меня не устраивало. Я рассказал о своих перспективах и своем начавшемся разочаровании. «Не бесись с жиру, сколько людей хотели бы оказаться в твоей шкуре», — сказал Генка.

«А Бродский всех победил, Лимонов. Теперь он для тебя недосягаем. Получил-таки Нобеля», — не преминул уколоть меня Шмаков. «Я не пишу стихов с 1982 года, Геннадий», — заметил я.

Думаю, он не знал ещё, что у него СПИД. Скорее всего, несколько меланхоличным его сделало определённое разочарование. Он ведь не собирался, приехав в Америку, наблюдать, как пишут книги и обретают признание другие. Сам он, однако, весь ушёл в околокультурную жизнь и её сплетни, и мастер из него не состоялся. Конечно, можно сделать своей профессией профессию «человека, который знал Бродского», как сделали сейчас многие мелкие и несостоявшиеся таланты… Это был последний раз, когда я видел его. На бульваре Монпарнас мы и расстались. Он пошел в одну сторону. Я — в другую, к авеню Обсерватуар. Точную дату его смерти я не знаю. В 1988 году, подсказала мне одна книга. Сашка Минц скончался позднее. Конец его жизни несколько смутен, поскольку он уехал в Европу, стал пытаться сделать карьеру хореографа. Выпестовал себе молодого итальянского балеруна и привез его, гордый, в Америку. В Америке парень бросил своего тренера и любовника. Его взяли в Нью-Йоркский балет. А Сашка перепил и с горя умер. Сердце остановилось. Канва именно такая, хотя детали, возможно, проступят когда-нибудь, будут привезены заезжим старым приятелем.

Вспоминая шумную, весёлую квартиру на Колумбус-авеню, Генку в красных штанах, Сашку (одна из последних его ролей была Дроссельмейер в «Щелкунчике») — играющего в Дроссельмейера, юного любовника Леночки — Чарли, отирающегося в квартире, улыбка до ушей, себя в синих джинсах и вельветовом пиджаке, ещё лохматого, я прихожу к выводу, к которому приходят все, дожившие до моего возраста. Всё возможно только один раз, компании образуются и распадаются в несколько лет, максимальный срок существования группы — семь лет. Ситуации меняются, человеческие существа группируются иначе, и опять идёт отсчет срока. А сзади неумолимый косарь равнодушно выкашивает всех: СМЕРТЬ. Секрет существования человека состоит в том, что он задуман не как индивидуум, но как вид. А обеспечивает сохранность вида — семя. Как кораллы, громоздится человечество друг на друга, поколение на поколение. По сути дела человек должен был бы обожествлять семя — в семени его бессмертие. Вместо этого придуман на ближневосточном ландшафте некий тощий мертвец на кресте. Получается, что вместо жизни человек обожествляет смерть. На самом деле, семя — это чудо жизни.