Дневник эфемерной жизни (Кагэро никки) - Митицуна-но хаха

- Не прибыли ль там сопровождающие?

Когда он вышел после сна, то был одет неофициально, в мягкие одежды и накрахмаленную однослойную мантию, свободно подхваченную поясом. Как только Канэиэ показался, мои дамы изъявили готовность услужить:

- Изволите покушать?

- Я никогда здесь не завтракаю, зачем же теперь-то, зачем? - добродушно ответил он и добавил:

- Подайте меч!

Сын взял меч и, выйдя на галерею, с поклоном протянул его отцу, опустившись на одно колено.

- Смотри, как неряшливо они сожгли сухую траву![4] - сказал мне Канэиэ. Вскоре прибыл экипаж с натянутым на нем кожаным пологом от дождя, мужчины из свиты легко подняли оглобли, Канэиэ вошел внутрь. Он опустил нижние занавески и выехал через средние ворота. Крики его передовых гонцов я слушала с чувством зависти к соперницам.

***

Целыми днями дул сильный ветер, и из-за него мы не поднимали шторы с южной стороны, а сегодня я выглянула наружу и заметила, что после затяжных дождей сад приобрел несколько запущенный вид, а местами в нем зазеленела трава. Это смотрелось очаровательно. К полудню снова поднялся ветер, на этот раз с противоположного направления, и небо начало проясняться. С каким-то странным чувством я всматривалась в темноту до тех пор, пока не стало совсем темно.

***

Ночью третьего числа пошел снег, нава­лил сугробы толщиной в три или четыре суна[5] и идет до сих пор. Я подняла шторы и выглянула наружу. Тут и там слышались возгласы:

- Ну и холодина!

Дул сильный ветер. Мир казался исполненным чарующей печальной прелести.

После этого погода прояснилась и около восьмого числа я отправилась к своему отцу, скитальцу по уездам. Приехало много родни, молодые женщины играли ни тринадцатиструнном кото и на бива[6], очень слаженными голосами пели и до самой темноты весело смеялись. Наутро, когда гости вернулись по домам, я почувствовала себя свободно.

***

Только что прочла письмо от Канэиэ: «У меня очень долго продолжалось религиозное затворничество, потом были дела, связанные с новой должностью. Очень хочу быть у тебя сегодня». Письмо было очень душевным. Я отослала ответ, потому что была отрезана от мира и не думала, что он действительно озабочен тем, чтобы навестить меня, однако в час Лошади, когда я совершенно не была к этому готова, послышались громкие голоса:

- Пожаловал, пожаловал!

Я изрядно разнервничалась и, когда Канэиэ вошел, сделалась сама не своя, и лишь после того, как он сел напротив меня, я справилась со своими чувствами.

Через некоторое время принесли столик с яствами, Канэиэ немного поел, а когда ему показалось, что стало смеркаться, он принялся аккуратно одеваться со словами:

- Завтра праздник в храме Касуга[7], надо будет выносить подношения богам.

Передовых было много; издавая предостерегающие выкрики, они отправились со двора. Откуда ни возьмись, собрались мои дамы и принялись судачить о достойных сожаления вещах:

- Жаль, что господин изволил наблюдать нас в таком неприглядном виде!

А я думала, что он видел куда более неприглядные вещи, и это сделало его чувства ко мне еще более неприязненными.

***

Не знаю, по какой причине, но погода в эту пору казалась особенно холодной. Ночью луна была светлая. Двенадцатого числа повалил снег, принесенный сильным ветром. Примерно с часа Лошади пошел дождь; дождь был мелкий и неторопливый, и мир казался таким печальным... До сегодняшнего дня от Канэиэ не было ни звука, и у меня вновь появились подозрения, но потом я вспомнила, что начиная с этого дня он, вроде бы, должен соблюдать религиозное воздержание, и немного успокоилась.

***

Семнадцатого числа шел мелкий дождь, я думала о том, что для Канэиэ мое направление запретно, и мир казался мне все более унылым. Пришло письмо от закононаставника, который в позапрошлом году в молельном зале храма Исияма грустными ночами весьма проникновенно читал дхарани[8]. На мои расспросы он тогда ответил:

- Я затворился в горах в прошлом году. Взял обет не есть того, что убито.

- Молитесь, наставник! - сказала я ему.

В письме от этого закононаставника было сказано: «В ночь на пятнадцатое число мне приснился сон. Будто в рукавах Вы изволите держать луну и солнце. Потом я вижу, что луну Вы попираете ногой, а солнце изволили прижать к груди. Попросите, пожалуйста, растолковать Вам этот сон».

Я засомневалась, полагая, что покажусь очень глупой, когда стану его рассказывать, но потом ко мне зашел толкователь снов, и я спросила его, как бы говоря о другой женщине. Он был потрясен добрым предзнаменованием:

- Кто же она такая?! В дальнейшем она будет близка к августейшему дому, станет заниматься делами государственного управления, как сама того пожелает.

Выслушав его толкование, я решила: «Так-то оно так. Толкование сна, видимо, верное, только внушает сомнения тот монах, который рассказал этот сон. По секрету говоря, очень непохоже на то, что творится на самом деле».

Однако после этого одна дама рассказала мне:

- Вижу я во сне, будто ворота к Вашей усадьбе покоятся на четырех опорах. Такой сон означает, что из этой усадьбы выходит наружу министр или другой такой же вельможа. Когда я рассказала его толкователю, он ответил, что сейчас поговаривают, будто наш господин станет скоро министром. Но что мой сон не об этом, но о будущем вельможе.

К тому же, позавчера ночью мне самой привиделся сон, будто бы какой-то мужчина на ступне моей правой ноги жирно пишет иероглиф «ворота». Удивленная этим, я будто бы отдернула ногу. Когда же обо всем увиденном я спросила знатока, он мне отвечал:

- Это сновидение было о том же, что и прежние.

Его толкование также показалось мне нелепым, и я посчитала его неправильным. «Однако наша семья не такова, чтобы считать подобное совершенно невозможным[9], - думала я в глубине души, - и единственный мой сын мог бы встретиться с таким нежданным счастьем».

Все так, но, судя по происходящему ныне, будущее видится мне печальным, да и ребенок у меня всего только один. Год за годом я ездила то в один, то в другой храм на поклонение и взывала в молитвах о рождении другого ребенка... Теперь уже я вошла в тот возраст, когда молиться о рождении детей уже поздно, и стала думать о том, чтобы взять на воспитание девочку из хорошей семьи, которая могла бы и с сыном единственным моим поговорить, и мне быть утешением на исходе жизни. В последний месяц эта тема стала все больше занимать меня, почему я и беседовала о ней то с одной дамой, то с другой, пока однажды мне посоветовали:

- Поговаривали, что господин одно время ездил к дочери покойного ныне советника Гэнсайсё Канэтада[10], и у нее родилась очень миловидная девочка. Если Вам все равно, может быть, Вы возьмете на воспитание эту девочку? Сейчас они живут у старшего брата той женщины, которого зовут Дзэндзи-но кими, у подножия горы Сига.

- Да-да, было такое дело. Это потомок покойного ныне экс-императора Ёдзэй. Когда дочь еще носила траур по умершему советнику, Канэиэ услышал об этом обычные разговоры, стал ее навещать, и тогда между ними что-то было. Канэиэ тогда поддался своему увлечению, а женщина ничего особенного собою не представляла и, кроме того, была уже немолодою, поэтому не особенно полагалась на слова Канэиэ.

Однако она не отвечала на запросы, и потому Канэиэ сам дважды запрашивал ее и почему-то возвращался домой с женским платьем хитоэ[11]. Было еще что-то такое, да я позабыла. После какого-то случая он послал ей стихотворение:

Не думаешь ли ты,Что травяная та подушка,Когда я спал,Заставу переехав,Случайна для меня?

Ее ответы ничего особенного собой не представляли:

Та мимолетна ночь.Подушке из травыИ сну в путиНе знаю равныхДо сих пор!

Над этим стихотворением мы посмеялись вместе с Канэиэ:

- И что поразительно - кругом тут путешествия!

После того особо примечательного ничего не было; на какое-то из его посланий дама ответила так:

От росы, что ложитсяПодряд, ночь за ночью,Все мокнут мои рукава.Их не высушил дажеГорячий огонь моих мыслей.

И прочее было в таком же духе. Постепенно они охладели друг к другу. Как-то позднее я спросила у Канэиэ, что было дальше.

- Потом случилось, что там родилась девочка, - сказал он, - говорили, что от меня. Может быть. Ты что, хочешь взять ее сюда жить?

Тогда я попросила узнать об этом ребенке, и оказалось, что девочке, которая даже не знала своего отца, теперь лет двенадцать-тринадцать. А ее мать, неотлучно живущая лишь с этой девочкой у Восточного склона Сига[12], у подножия горы, целыми днями видит перед собою озеро, а позади себя - гору Сига. И в таком невыразимо тоскливом месте она проводит все свое время. Памятуя о собственной несчастной доле, я, о чем бы мне ни доводилось говорить, в первую очередь думала о бесцветной жизни у горы Сига.