Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

его в эту минуту полного разгара хлопотливости: он то взберется на лестницу вверх, то опять почти в мгновение ока очутится внизу у кливера. Наконец, торжествующий, посреди прежнего всеобщего молчания, он сел к рулю сам, прогнавши старика следить за кливером.

— Что, хозяин, теперь весело?

— Ну, да как не весело? Благодать! И на сердце складно. Этак-то вот иную пору там, в океане, сутки у руля-то просидишь легко и передать жаль. Таково-то любо!..

Все три паруса надуло ветром до состояния полноты и насыщения. Накренившееся судно бойко разрезало в мелкие брызги набегавшие густые волны и бежало смело вперед, оставляя позади себя белую гладкую полосу, окаймленную густой белой пеной. Пену эту подхватывали набегавшие волны, с шумом отпрядывавшие от бортов в мелких брызгах. Туман заметно пропадал, позволяя видеть мрачно клокотавшую бездну воды, взбитую густыми волнами, невысокими, но частыми и бойкими, во всем их поэтическом обаянии и прелести. Но вот волны, гонимые боковым ветром, стали чаще и смелее набегать на накренившийся борт шкуны, прядали через него, обсыпали своими противно-соленого вкуса каплями и лицо, и платье. Одна волна целую массу воды кинула через судно и опечалила всех.

— Пора то же много выпало ветра! — наконец-то выговорил хозяин, до того времени хранивший гробовое молчание.

— Отдай кливер, да держись крепче за бечеву: повернем!

На палубе сделалось так холодно, как холодно бывает в крещенский мороз; холод леденит руки и бьет ввиски; только постоянным движением можно противодействовать его влиянию. Ходить по палубе непривычному человеку уже невозможно и смешно видеть, как прыгнувший работник ухватился было за бочонок, но при новом повороте судна на противоположный конец отброшен был к печке. В каюте свалило со стола бумаги, книги, чернильницу; в шкафу хлопали дверцы и звенели две-три чашки. Хозяин плавал с некоторым комфортом: у него имелся и медный чайничек для чая. Чай прислащал он сдобными колобками, хотя и значительно высохшими и одеревеневшими; после обеда услаждал себя часто, сверх сыта, щелканьем кедровых орешков — меледы, называя их гнидами. Вина не держал вовсе, считая вино на судне совершенно лишним продуктом.

— Вино на судне гибель, и без него тошно! На берегу еще отчего не побаловаться в добрый час? Там с вином весело, здесь маета. От холодов и под полушубком согреемся. Иные, пожалуй, и любят брать с собой, да тоже в море, почитай, не пьют. Аглечкие, что в город на кораблях ходят, те, пожалуй, вон, с утра до вечера пьяны. За них, ведь, другие дело-то правят, им с пола-горя пить-то. А у нас вся надежда в тебе: работать за тебя некому, сам все...

Затем еще несколько ругательств и плюх со стороны хозяина, еще несколько сдавленных криков из уст его брата в ответ за науку, и нас погнало в сторону от прямого, принятого нами пути. Еще несколько криков и бранных слов, да визг каната и всплеск свалившегося якоря в воду — и мы на безопасном месте, под островом Шижмуем, наполовину лесистым, наполовину голым, как вообще гол беломорский гранит.

— Экой взводнишшо разворотили: сюды-нали досягнул!

— Поди-ко там теперь какой ад девствует! Больно пылко...

— Пыль, пыль, братец ты мой! — прибавил от себя старик, стараясь поддержать разговор, завязавшийся тотчас после того, как обронены были паруса и повернулось судно.

Один только хозяйский брат, видимо, был недоволен, стоя натупившись и сохраняя прежнее упорное молчание. Но и он был замечен хозяином:

— Слышь, черт, Петруха! Сердишься, что ли, аль нету.

Петруха молчит.

— Ишь ведь, словно Грумант, и разгневался! Пошто старик-от не сердится?

Петруха все еще стоит на своем: лицо его мрачнее неба и воды окольной.

— Больно, что ли, коли молчишь?

— Знамо, больно, против сердца бьешь: с разу-то, ведь и духу тяжело!..

— Любя ведь, леший!

Петруха на замечание это издал какой-то глухой грудной звук, который братом его был принята-по своему.

— Сгоряча-то ведь, дурак, не разберешь. По шее бы, вишь, надо.

— Ну как те не по шее?.. Себя бы бил по шее-то.

— Ладно, ну ладно, поцалуемся!.. Да варико паужин. Делать-то, видно, нечего: спать ляжем.

— А недаром же, ваше благородье, белухи-то играли.

— А то что же?

— Да уж как стали выставать целым стадом, знай — крутой будет ветер. Такая скотинка необрядная! Надышаться, вишь, норовит: на волнах-то ей не повадно: не всякую ведь волну и одолишь. Теперь вся на дне в лежку лежит, да рыбку проходящую удит: тем она живет, сам знаешь.

Между тем набегавшие волны от огромного взводня (волнения), распущенного крепким северным ветром, продолжали сильно раскачивать судно и, хотя не накренивали его по-прежнему, но зато этой качкой сильно содействовали тому, что все мои спутники снова заснули богатырским сном. Из голомени доносился до нас глухой гул отголосками последних раскатов грома. Яснее и чаще выделялись из этого густого гула всплески набегавших волн на ближайшие к ним голыши. Оттуда снова слышались громкие раздирающие душу вскрики чаек. Из каюты вышел старик, поболтался по палубе, погрел руки над дотлевавшими угольками в печи, вымыл их морской водой, покрякал и опять спустился в каюту.

Прямо против судна потянулся длинный Шижмуй, слева лесистый и зеленый, справа каменистый и черный; далеко у края торчит что-то густо-черное: кажется, изба, а может быть, и просто огромный камень. Там и сям прорезаются в ночном полумраке деревянные кресты, которыми уставлены чуть не вплотную все берега и острова Белого моря, все перекрестки и выгоны городов и селений Архангельской губернии. Кресты эти ставятся по обету или местными жителями, или богомольцами, идущими в Соловецкий. Кресты на Шижмуе могли иметь иное начало: может быть, тем же крутым ветром, каким загнало сюда и нас, загнало в это становище утлые суденки промышленников и надолго затянул один и тот же ветер, запирая все пути к выходу не на один день мрачно скучного гореванья. Ловцы сошли на остров и долго поджидали вожделенной поры, когда уляжется ветер или переменится в попутный. Проходит не один день скучного житья на голой луде, а между тем флюгарка на мачте по-прежнему реет в ту же враждебную им сторону, по-прежнему несется страшный гул от дальнего взводня со стороны моря и по-прежнему черно и сумрачно это море, до половины покрытое густой серебристо-белой пеной. Ту же тоску и безвыходность положения испытывают промышленники, какие впору только тем несчастным,которые брошены на голый, безлюдный камень, окруженный громадной массой воды и сверху покрытый беспредельным голубым