На сопках Маньчжурии - Михаил Толкач

— Цу! Цу! — Сторож-китаец загородил дорогу. — Назад ходи, капитана!

Занда зарычала, наструнивая поводок. Скопцев притянул её к своей ноге и тем же путём возвратился во дворик.

— Чего бродишь, Платон? — В белой сорочке до пят, раскосмаченная, на пороге стояла Варвара Акимовна.

— Занду прогулял маненько. Не полошись, Варьча. Посидю тут…

— Не остынь на ветру. — Она бросила ему ватник. — Прикрой плечи.

Оставшись в темноте, Платон Артамонович вновь и вновь прокатывал в уме свою дорогу на советской стороне. И не переставал удивляться: как удачно прошла «ходка»!..

* * *

Скопцев ослушался сотника Ягупкина: на станции «Маньчжурия» не явился к доверенному лицу. Он внял голосу инстинкта: знаешь один — могила, знают двое — сомнительно, а когда осведомлён третий — жди передряги! Он имел свою тропу на ту сторону.

Наведался к старьевщику на краю станционного посёлка, присмотрел для себя подходящую одежонку — поношенный ватник, широкие штаны из полубрезента, картуз с суконным верхом и ичиги из сыромятины. И ещё заплечный мешок из ряднины.

Переодевшись в общественном туалете, Платон Артамонович свернул прежнюю одежду и фетровую шляпу, юфтевые сапоги в тючок, внутрь припрятал гоби, документы — всё оставил на вокзале в камере хранения ручной клади. Квитанцию отправил по почте на адрес, который сообщил ему Ягупкин при последней встрече в Харбине. Приписал: «Хранить до моего востребования». При себе Скопцев оставил две бумажки. Удостоверение о том, что «Козлов Платон Артамонович направляется в южные районы Читинской области и Бурят-Монгольской АССР на заготовки бондарной клёпки от промартели инвалидов «Рассвет». Круглая печать со смазанным текстом приляпана по низу бумаги. Другой мандат начинался с описания признаков физических недостатков гражданина Козлова П. А. и заканчивался заключением врачебной комиссии Верхнеудинского окружного комиссариата о том, что «обследованный гражданин Козлов П. А. освобождается от воинской повинности как инвалид с детства».

Завернув в китайскую парикмахерскую, Платон Артамонович постригся коротко. Примерил картуз — рыжие вихри не высовывались наружу.

Скопцев приблизился к границе через топкое болото и зыбкие пески на стыке Китая, Маньчжурии и Советской России. Он знал, что в этом закутке, вблизи монгольских полупустынь, менее всего подстерегает неудача. На уроках в войсковой русско-монгольской школе казачества в Троицкосавске Скопцев запомнил: северный угол Внутренней Монголии населён разными племенами — бургутами, горлесами, олётами, табангутами, бурятами, монголами — кочевники едва понимают друг друга. Занимаются скотоводством и охотой. Легко выдать себя за любую родовую личность. У Скопцева от матери пошли чуток раскосые глаза. Не особенно остерегался он и китайских стражников да монгольских цириков. По давним наблюдениям агентов Ягупкина, эти пограничники без проволочек отпускают нарушителей на ту сторону, уповая на строгий контроль русских.

Как и в прежние «ходки», Скопцев попал сперва на скотомогильники. Кочевники туда опасались показываться — волки! Затем прокрался в заболоченную низину степной Дучин-Гола. Мокрой поймой выбрел к тому месту, где речушка огибает пологую сопку, отмечавшую государственную границу. Он заранее запасся прочным длинным шестом. Светлое время суток потратил на наблюдения: как часто ходят русские пограничники, есть ли смотровые вышки, не обнаружатся ли «секреты», прикидывал на глазок возможность подхода незамеченным к точке прорыва, отметил впадины, купы кустарников, серые глыбы слежавшейся глины. Помнил с прошлых раз пятачок каменистой прогалины, где речушка ближе всего подходит к подошве горушки. За ней — равнина, поросшая берёзами и сосняком…

В темноте пересёк вброд Дучин-Гол. Глаза привыкли к густому мраку, и он выцелил самую узкую, примеченную днём, полоску взрыхлённой земли. Прополз ужом в сырую ложбину, опираясь на шест, поднялся и тотчас упал, вжался в землю. Два пограничника след в след топали по стёжке, посвечивая фонарём. Вот стихли их вкрадчивые шаги. Скопцев разбежался, спружинил на шесте, перемахнул, как птица, запретную грань. Стяг — на плечо. Из карманчика брюк вынул флакон. Просеял сквозь пальцы нюхательный табак на место падения. Поправил лямки увесистого мешка и прыжками, по-заячьи, одолел косогор. Почувствовав под ногами твёрдую дорожку, замер. Прислушался. Пошумливали сосенки. Шелестели листья берёз. На небе тучи то заслоняли, то освобождали луну.

И пошли чередоваться седловины да перевалы, горки да зелёная тайга вплоть до истоков Ингоды. Осталась справа гора Сохандо. Глухими дебрями достиг он начала речки Чикоя. В верховьях её некогда царская казна мыла золото.

Отец Скопцева, расторопно ведя торговлю в Троицкосавске и крепости в Кяхте, и, подобрав двух старателей — Ли и Бато, — испытал на фарт свою судьбу. Брал он с собой и Тошку, так звали Платона в семье. Казённые прииски к тому времени захирели, а одиночки потихоньку искали россыпи. Скопцев чётко помнил золотоносные площади. И он правил свои шаги на заимку, где таборились когда-то с отцом и старателями-подёнщиками Ли и Бато в промывной сезон. Он хотел освоиться с порядками, приметами советской жизни. Для пробы они с Ягупкиньм ещё в Харбине выбрали таёжное селение Чикой. Первый длительный привал Скопцев решил сделать в зимовье, до революции принадлежавшем торговцу. Руководствуясь памятью, он продирался сквозь заросли обрывистого ущелья, одолевал осыпи и буреломы.

В далёком прошлом тут работали на подёнке Ли и Бато. Странная пара: круглолицый китаец с косичками, как у маленькой туркменки, и высокий кривоногий бурят. Они не доверяли друг другу. Терпели сквозь мучения: мыть породу вдвоём сподручнее! В конце сезона 1915 года, заподозрив, что Ли утаил-таки самородок, Бато придушил спящего китайца. Отец Платона Артамоновича скрыл от полиции преступление.

Заимка выглядела заброшенной. Отвалы дресвы в чахлой траве. Сосенки моют корни в ручье. Вода молочно-серая на перекатах.

Скопцев сбросил на берег заплечный мешок. Не спеша обследовал поляну. Наткнулся на лопату без черенка. Полузамытые носилки. Стёжка к землянке окаймлена дикой лебедой. Несеянная конопля вымахала в рост человека. Заросшая зелёным мхом крыша обвалилась. В отдалении от запущенного жилья — следы копыт. На глинистой плешине берега коряга, выброшенная паводком из русла Высохшие катыши кабаргиного помёта…

На четвереньках прополз внутрь зимовья. В углу гнездилась сова. Слепо путаясь и хлопая крылами, она вырвалась через дымоход на волю. Сосновыми ветками, как веником, Платон Артамонович вымел мусор. Подпер сухой лесиной матицу, чтобы не обрушился потолок. Нашлись заржавелые топор и кирка.

Мёртвый буерак хранил старательский бивак от людского глаза — десятки вёрст от поселений!

Метрах в десяти от ручья темнели четыре столба и на них — сайва, бревенчатый срубец. Когда-то в нём прятали от грызунов да медведей съестное. Венцы покрылись зелёным налётом. Углы протрухлявели. Снизу были видны проломы в полу. Свисали плети высохшей травы. На суку хранились полуистлевшие силки. Выбрав из них наиболее сохранившийся, поспешил на звериную тропу у говорливого Ручья, насторожил ловушку на косулю у водопоя. Он не сомневался, что диких коз наплодилось в горах за войну прорва — охотники на фронте, а бабам да мальцам сюда ход не по зубам. Тяжёлый заплечный мешок во избежание порухи от грызунов укрепил на проволочной петле посередине потолка землянки.

К вечеру жильё приобрело сносный вид. Очищенные от мха и плесени нары были пригодны к ночёвке. Природные камни, сложенные горкой в центре землянки, под дымоходом, готовы были принять огонь. На гвозде-колке у входа Скопцев снял котелок, в ручье набрал воды. Сушняк горел без дыма, не выдавая присутствия человека. В заплечном мешке, кроме манерки с запасом воды, принёс он пшено и соль, сухари и консервы, куски рафинада, сухую колбасу и плитку шоколада.

Утолив первый голод, Скопцев лёг на сосновый лапник, настеленный по всем нарам. Наломал он и багульника — запах отпугивал насекомых и мышей. Прислушиваясь к тишине, он обдумывал дальнейшие шаги. С наступлением темноты тайга зажила ночной жизнью. Зашуршали мыши в поиске семян травы. Сова, выдворенная из облюбованного пристанища, сердито ухала, хлопала крыльями. Скрипели сухостойные сосны под напором холодного сквозняка в распадке.

Мысли отбрасывали Скопцева в далёкие годы молодости, месяцы боёв в Забайкалье. Стычки с красными партизанами. Атаки на Читу. Отход к Монголии. Чем дальше вспоминал Платон Артамонович, тем яснее обнаруживал, что время унесло остроту восприятия пережитого. Вроде и не было крови, пожаров, выстрелов, смертей. Он отделял себя от сотника Ягупкина, от урядника Аркатова, от атамана Семёнова. Тогда он был молод и глуп — выполнял приказы, ничего не соображая, ослеплённый злобой. Теперь бы был умнее, терпимее, не лез бы в пекло схваток, сдерживал руку с шашкой. Во время разлада в отрядах Анненкова, когда Красная Армия выперла атаманцев в Китай, урядник Аркатов увлек казака Скопцева в район города Урумчи, оттуда подались на Калган, а затем из Урги на Читу. Здесь и попали в отряд подполковника Сысоева. Им нацепили погоны с двумя буквами «А. С.» — атаман Семёнов… А зачем он теперь в Забайкалье, где родился и сказал первое слово «мама»? За какие клады рискует головой? Светила надежда: получить иены, выцелить удачное дело, зажить мирно с Варварой Акимовной…