Узники коммунизма - Петрус Кристус

Летом 1936 года Матвеев мог донести в Москву, что «задание партии и правительства» выполнено на 105 %. Норильский концлагерь мог теперь принять несколько тысяч новых зэ-ка, которые и были привезены из Красноярска. И эта партия пользовалась еще теми условиями жизни и работы, как и первая партия. Но с продвижением вглубь тундры, когда надо было переселяться вслед за прокладкой трассы, бытовые условия жизни и работы резко ухудшились… Когда, например, в Дудинском лагпункте кормили более — менее сносно, в тундре на новоорганизованных командировках люди голодали и чуть не дошли до людоедства. Только с окончанием полярной ночи, когда стало возможным забросить им гужевым путем первую помощь, эти лагпункты стали понемногу отходить. Это толкнуло многих на побег.

Летом закончена прокладка узкоколейки по снежным насыпям до самого Норильска. С небольшим составом вагонов был отправлен туда первый поезд «первой в мире» заполярной железной дороги. Поезд кое-как преодолел эти 130 километров, добрался до Норильска и доставил туда первую «символическую» партию груза, а оттуда привез в Дудинку такую же «символическую» партию норильского угля и руды. Поезд был встречен в Дудинке «организованной» толпой зэ-ка и «вольнонаемных», и, под тощие крики «ура», тут же была сфабриковала радиограмма для «мудрейшего», что «под его гениальнейшим руководством» строители Комбината штурмом взяли первые бастионы этой неприступной заполярной крепости; сквозное сообщение по первой в мире заполярной ж. д. между Дудинкой и Норильском открыто… Потом шли фразы о преданности, любви к вождю и прочее вранье. О «Макаре с его телятами» никто не вспоминал и никому и в голову не приходило, что через полгода случится так, что сам тов. Матвеев попадет к этому самому Макару с телятами, который для этого случая окажется где-то в районе Колымы и ее окрестностей. В начале 1938 года Матвеев был арестован и с «десятью годами» переведен на Колыму. Его недруги из урок вслед ему припевали:

Летит батя в КолымуНа хвосте кометы.Ничего я не поймуВ сталинском балете.Передай же всем приветОт нашего блата,И покрепче обнимисьС тачкой и лопатой.И тогда ты сам поймешьТайну перековки,Станешь нашим паханом,Женим на воровке…

Перед этим весь состав заключенных Норильлага внезапно был законвоирован, опутан колючей проволокой с зонами и вышками, превращен в тюрьму. Политических отделили от бытовиков и поместили в изоляторы и особые режимные лагпункты — Ковергон, Валек, Кирпичный завод, Дудинский особый изолятор. Заработала «тройка» НКВД. Пошли расстрелы. В продолжение всей полярной ночи, небольшими партиями обреченных выводили за Рудную гору и там расстреливали. Трупы зарывали так плохо в мерзлый грунт, что потом, когда снег стаял, георазведчики видели братские могилы с торчащими из них человеческими телами. Расстреляны были в первую очередь «тяжеловесы». В их числе много технической интеллигенции, один раввин-сионист, один православный епископ из Киева, врач Сорока, доктор Чайковский, доцент Дроздовский, сотни людей из Польши, Молдавии и Прибалтики. Было уничтожено много и рядовых заключенных за неосторожные разговоры уже в лагере. Автор этих строк тоже ожидал своей очереди, когда вдруг пронесся слух: «В клубе смертников сняли портрет Ежова…». На следующий день арестовано было всё лагерное НКВД. Расстрелы прекратились. Часть смертников перевели в обыкновенные лагпункты. Бытовиков «расконвоировали». Политическим и религиозным заключенным было разрешено снова работать по специальности. Все облегченно вздохнули, хотя и не полной грудью. Вот тогда-то и убрали Матвеева, а на его место прислали из Москвы некоего Завенягина. Говорили, что его карьера была сделана на костях 100 тысяч ссыльных и заключенных, построивших знаменитый Магнитогорск.

Летом 1938 года была закончена железная дорога и вчерне оборудован Дудинский порт. Норильский Комбинат уже пустил в эксплоатацию два кирпичных и один керамзитовый завод; две больших электростанции, давшие свет всему Норильску; гипсовый завод и малый металлургический с небольшой доменной печью. Были пущены две угольных и одна рудная штольни. Установили одну драгу для промывки золота и построили лабораторию для изучения ураноносных руд. Были возведены десятки многоэтажных зданий, каменных и деревянных, для заключенных и вольнонаемных, проложено шоссе по будущей главной улице города, выстроены больница, тюрьма, изолятор НКВД, здание военизированной охраны, лесопилка и лесосушилка для сушки сплавляемых с верховьев Енисея миллионов кубометров строевого леса. Остальные же строительные объекты, как большой металлургический завод, заполярное огородничество, молочная ферма, театр, школа и главная электростанция находились уже в процессе постройки.

Осенью того же года как раз и прибыл громадный этап с упомянутыми ранее «вельможными каторжанами». Их было около 20 тысяч и большинство из них теперь ничем не отличалось от несчастных колхозников времен сталинского голода на Украине и Кубани 1932–1933 годов. Их вели рядами, а они шатаясь и еле передвигая ноги, медленно расходились в отведенные им помещения. Многие падали на дороге и тут же «доходили». Иных подбирали и относили в больницу, где эти доходяги и пелагрики безропотно умирали. Сколько их умерло — сказать трудно.

Некоторые из старых лагерников среди этих «акул» узнавали своих следователей и прокуроров. Кое-кого избивали и даже убивали ночью в темных углах лагеря. Сестру Ягоды, секретаря Ежова, жену Косарева и других «вельможных особ» пришлось отделить от прочих заключенных во избежание «нежелательных инцидентов». Спустя месяц лагерное начальство решило отделаться от «доходяг» и отослало их обратно в Красноярск. Позже пришло еще несколько этапов, и лагерь стал готовиться к пятой заполярной зиме.

Вечером 1 сентября 1939 года, по Норильлагу поползли слухи: «война… Сталин заключил союз с Гитлером… германская авиация громит Польшу…».

— «Что день грядущий нам готовит?», тихонько перешептывались между собой зэ-ка. Одни были как-то странно воодушевлены, другие удивлены, третьи подавлены и растеряны. Защемило сердце в тревоге за судьбу родных и близких, оставшихся там на западе…

Мне хочется закончить эти строки нелегальной лагерной песней, которую заключенные потихоньку пели на мотив старой каторжанской песни «Когда над Сибирью займется заря»:

«Когда утром Норильский гудок прогудитИ по тундре польется волною,По баракам встаетОчумелый народИ на кухню спешит за едою.Вот «баланду» поели, чтоб голод унять,И, под ругань и крик горлохватов,Все спешат на развод,Где стоят у воротВсе начальники грозным квадратом.И под запись дежурных и окрик стрелковПотянулись угрюмо бригады,А за ними конвой,Отравленный злобой,Подгоняет штыком да прикладом.Вот пришли на работу.Тяжелым трудомВыполняя заданье дневное,Проклинают ониВсё святое землиИ несчастье свое роковое…А часов через десять, с вечерним гудком,Возвращаются в лагерь бригады.Еле-еле идут,Словно тени бредут,А конвой всё штыком да прикладом.И по мрачным баракам «баландой» опятьЗаедают дневное заданье.Только отдых ночнойДа короткий покойОблегчает немые страданья.Но и ночью во сне слышны стоны людейИ кошмарная бредь разговоров.А пурга за окномВсё твердит об одномО годах беспросветного горя.И немногим страдальцам придется отбытьЭти годы в суровой Сибири:Иль желанный конецПринесет им свинец,Иль режимом загонит в могилу.И над этим «соцраем» в эфире ночном Москва пляшет фокстроты лихие.А ей бесы толпойРукоплещут под войОбожравшейся властью стихии…».

Освобождение

Когда срок моего заключения стал приближаться к концу, или, как говорят в лагере, «к звонку», я был далек от всяких иллюзий по части того, что меня ожидало на «воле». Единственно, что влекло меня туда — это моя семья, находившаяся в ужасном материальном положении… Я боялся «довеска» не потому, что пришлось бы отбывать новый срок, а потому, что должен был помочь семье и ради этого мне нужно было освободиться и ехать к ней.

Обычно, за месяц до освобождения, заключенного переводили в центральный лагпункт, где сосредоточены все отделы Управления лагеря и здесь его «обрабатывали». Когда же до конца срока мне оставалось месяц и из Н-ского лагерного пункта меня не вывезли в К-ск, я был охвачен тревогой… В Н-ке находилось всего лишь пятьсот человек арестантов и многие из них также кончали свои сроки и через два-три месяца ожидали вызова в К-ск. Неопределенность моего положения их ввергала в уныние. Если сегодня дадут новый срок одному, то почему завтра не может случиться это с другими? И где бы я не появлялся в лагере: возле кухни, в бане, на работе — везде меня останавливали и спрашивали: «Что такое, что вас не вызывают в К-ск? Уже осталось вам меньше месяца, а «они» молчат, хотя бы вам… того… не прибавили»…