Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

не смотрит ему в глаза, ей неловко за всех нас.

На веранде гробовая тишина. Только комар пел печально и долго.

Порыжели конусы чумов, на лиственницах вспыхнули алые пятна. Дым вечерних костров, лай собак, крик детей уходили в безмятежное небо.

У старика неожиданно вытянулось лицо, какое-то время он не сводил с председателя своего взгляда, все еще ждал. Потом вдруг понял всю тщетность надежды, стал пятиться задом, сошел со ступеньки на землю, помог сойти девочке, повернулся и отяжелевшими шагами подошел к калитке. Хотел открыть ее, но только успел схватиться за нее руками, чтобы не упасть. Частокол дрогнул, и долго вместе с ним дрожали плечи у старого эвенка.

Сакарды стояли рядом, лицом к нам; и было непростительно стыдно перед ней, еще не понимающей, почему порой люди делают друг другу так больно.

— Не могу… Не могу… — как бы оправдываясь перед ее детским взглядом, бешено протестовал Айсан. — Постановление есть постановление.

— Уж уважьте старика, случай-то какой! — заговорил, еле сдерживая себя, Плоткин. — Не можете разрешить отрезать кусок рога, подарите ему всего оленя. А уж он сам распорядится, как нужно, и в долгу не останется. Так и постановление не будет нарушено и не оскорбите человеческих чувств.

Куйки продолжал стоять, прислонившись к частоколу. Мимо бежали женщины, что-то кричали по-эвенкийски. И какая-то тревога, тяжелая, неодолимая, нависла над поселком.

Председатель медлил, ерзал на табуретке, глотал слюну и с трудом выдавил из себя:

— Сакарды, скажи ему, пусть отрежет…

Девочка глядела на него удивленными глазами, точно не понимая, о чем говорит председатель. Теперь и старик повернулся к нам. Лицо его по-прежнему спокойно, даже холодно. Впалые глаза полны горечи. Откинув назад руки, он держался ими за частокол, вытянувшийся, худой и как будто вдруг постаревший. Сакарды стояла рядом молча. Потом вдруг заговорила сердито:

— Не надо… Слышал, люди сказали: Уля уже умерла.

Стало тихо. Ни одного живого звука, точно все люди ожидали, пока душа умершей не покинет грешную землю.

Старик ничего не сказал, даже не упрекнул председателя. Все принял, как должное.

Сакарды открыла калитку, взяла его за руку, вывела за частокол, и где-то в улочке стихли их торопливые шаги.

Догорал закат, не осталось на лиственницах алых пятен, таяли контуры изб. Сумрак накрывал поселок эвенков. У обрыва играла загорелая детвора в добрых к злых духов.

На столе так и остались рюмки с водкой, отварная картошка и зеленый, пахнущий свежей землей лук.

Айсан, скрестив на груди руки и облокотившись на край стола, смотрел мимо меня на старые берестяные чумы, уходящие в тревожную ночь.

И вдруг сквозь густой вечерний сумрак донесся долгий плач.

— А я ведь, видит бог, как лучше им хочу! — сказал председатель, опорожняя рюмку.

— Удивляюсь, Айсан, вы хотя и не эвенк, но коренной северянин, почему так неуважительно отнеслись к горю старика… Нечего вам здесь делать, уезжайте отсюда, — сказал Плоткин, вставая из-за стола. — И вам и жителям стойбища будет легче.

Председатель вдруг размяк, уронив голову; он сидел подавленный и страшно одинокий.

— Тут нужен другой человек, который бы умел понимать этих людей и ни при каких обстоятельствах не терял человеческого достоинства, — добавил Плоткин.

— Да, да, уеду, непременно уеду. И замена есть из них же, кончил институт, ему и вожжи в руки!

— Айсан, можно получить счет за работу оленей? — спросил я. — Нам пора.

— Мы не задержим…

Он устало поднялся, опираясь на край стола.

За частоколом послышались тяжелые шаги. Из сумрачной тишины вышел Куйки. За спиной у него поняжка, с топором, чайником и узелком, в котором, вероятно, была завернута дорожная лепешка. На левом плече висела старенькая бердана. В руках посох. Рядом на сворке бежала худущая, изъеденная мошкой собачонка. Он прошел мимо нас вдоль изгороди неровной, сбивчивой походкой. За первой избой свернул вправо и стал подниматься по склону к уже потемневшему лесу. Не оглянулся на поселок, где осталось его брошенное горе.

Через несколько минут его следом в темноту бежала Сакарды, и мы долго слышали ее удаляющийся крик:

— Куйки!.. Куйки!.. Куйки!.

9. Таинственный Ямбуй

Все это я вспомнил, когда уже нас с Карарбахом разделили корявые дебри да топи, прикрытые увядшей травою.

С непростительным опозданием я подумал и о том, что надо было вернуть подаренный Битыком за Аннушку лук, зачем он мне, но разве догонишь! Остался только след от стада оленей, даже крика тугуток уже не было слышно.

Вряд ли когда-нибудь еще мы встретимся с этими пастухами. Но два дня, проведенные вместе с ними, мне никогда не забыть, и из памяти не исчезнут образы Карарбаха и Лангары, этих последних из кочующих эвенков. Они, сами того не замечая, в своем духовном развитии уже переросли и древний быт и злых духов, некогда представлявшихся им всемогущими. Но им все же страшно уйти от прошлого и в то же время им близко и новое. Они как лодка без причала на волне.

— Пошли, вишь, как высоко солнце, — говорит Павел, притаптывая сапогом окурок.

Наш путь по-прежнему идет в юго-восточном направлении, мимо болот, холмов, через низкие водоразделы, по печальной тайге.

С синего неба на наш маленький караван льется яркий свет щедрого солнца. Долбачи, выступая с оленями впереди, шагает уверенно. Ему достаточно с утра взять нужное направление, и уже до конца дня он с него не собьется. Как живая буссоль. С таким проводником легко ходить по тайге, и теперь я уже не думаю, как вначале: «А туда ли мы идем?»

Загря у меня на поводке. Он идет понуро, не забегает вперед, не натягивает ремешка, не замечает крика вспугнутых караваном, птиц, писка бурундуков, часто попадающихся нам на глаза, и совсем не нюхает, как обычно, воздуха — обиделся. Ох, как не нравится ему, что я веду его на ремешке!

Нас сопровождает все тот же знакомый пейзаж: кочки по болотам, точно цветочные горшки с поникшим черноголовником, кривые березки по закрайкам марей и лысые от давнишнего пожара бугры. Ни цветов, ни травянистых полян — только россыпи, мхи да лишайники, редко увидишь кустик пырея, и то разве у ручья, или на старой гари заросли ярко-красного кипрея. От этого однообразия путь кажется нескончаемо длинным.

За перевалом мы наткнулись на плотный туман; снежной лавиной лежал он на дне глубокой пади. Солнце прижимало его к земле, боковые отроги отрезали ему путь к отступлению. Кое-где сквозь пелену торчали голые макушки холмов да вершины одиноких лиственниц. Мы вошли в серый непроницаемый сумрак, в сырую тишину. Шаги каравана