Неприкаянные - Тулепберген Каипбергенов

— Само не забудется, — заметил Айдос. Дал понять, что беспокойство его не мнимое. И о себе думает, и о ханстве хивинском. Уходит народ из-под власти Мухаммед Рахима, от налогов бежит, ищет защиты под стенами Кунграда. Целые аулы снимаются со своих родных мест.

— Не забудется само, — согласился инах. — Поможем забыть.

Опять были слова. Сколько их наговорено! Из одного хурджуна инах берет их, кладет в другой. Сунешь руку в хурджун, чтобы достать тяжелое, а вынимаешь легкое. Ведь не убьешь, не ранишь суфи пустым словом! Надобен камень, и немалый.

— Отсечь бы! — высказал сокровенное бий.

Инах посмотрел на Айдоса с укором: что советует хану! Однако совет принял. Сам думал то же, но не делился ни с кем о том.

— Нет пока длинного меча, чтобы достал в Кунграде суфи.

— Короткий есть? — спросил о тайном Айдос. — Куют ли вообще мечи в Хиве? Или в горнах огонь еще не зажжен и железо в него не брошено?

— Короткий наготове, — оглянувшись, не подслушивает ли кто их разговор, отметил инах. — Хан намерен наказать некоторые племена, поднявшиеся против вас, дорогой бий. Пусть родится страх в их безумных сердцах. Страх и покорность.

«Кровь моих братьев пролить хотят», — понял бий, и в груди его поселилась щемящая душу боль. Тяжело стало Айдосу. Так ли судьба решает их спор о праве на власть? Не окажется ли он могильщиком Мыржыка и Бегиса? Не ему ли уготована участь палача своих кровных братьев, юных, как тот муллабача, которого хан вздернул на веревке? Бог мой!

— За всякую помощь благодарим, — глухо произнес бий. И, приложив руки к груди, поклонился инаху.

Теперь за все надо благодарить хана. Даже за смерть братьев.

На айване, широкой, устеленной паласами террасе, Айдоеа и Кутлымурат-инаха встретил счастливый До- спан. Дождался оп наконец своего господина. Мучился, ожидая, терзался страхами, глаза все проглядел, высматривая бия. И вот он перед стремянным — живой, невредимый, великий.

Сверкающий золотым шитьем халат ослепил До- спана.

— О, мой бий!

— Не бий, сынок, — засмеялся ипах, — Хан каракалпаков! Преклони колени!

Доснан кинулся к ногам Айдоеа, но тот остановил своего стремянного:

— Не торопись, Доспан, путь к желаемому еще далек…

Они скакали по степи.

Был уже янтак под ногами коней, колючий, сухой; были заросли джангиля, редкие, облетевшие по осени и потому сиротливые, навевающие грусть; была черпая ива у озерка, тоже облетевшая, припавшая ветвями голыми к холодной воде.

За Маман-шенгеле они остановились. Айдос слез с коня, присел на корточки, взял в руки горсть земли и приложил ее ко лбу.

С недоумением следил Доспан за действиями бия. Странными казались они юноше, он пытался понять, зачем все это. Но не понял и только удивлялся: бий другие люди, у них душа от бога.

Садясь снова на коня, Айдос сказал:

— Доспан, ты сын народа, который познал и горе и радость, видел и тучи и солнце, умирал и воскресал. — Дорога его была в колючках, как вот этот янтак. Он научился не чувствовать боли, когда ранил ноги и даже сердце. А если и чувствовал, то не выказывал этого. — Научился ли ты, Доспан, не показывать боль свою врагам?

Доспан не знал, научился ли уже, потому сказал:

— Учусь, мой бий.

— Бий? — кольнуло слово Айдоса. Он все еще бий. И объяснил себе и Доспану:-Да, здесь я бий, вот у этой осоки. Там — хан, — он показал на степь, что расстилалась впереди. — Но ты зови меня бием, сынок. Когда мы вдвоем — я бий. Отец твой, отец отца. И, как отцу, доверяй все, делись всем, бери все. И торопись! Моя тропа короче твоей, ты можешь не успеть, Доспан. Спрашивай, спрашивай, спрашивай!

«Обо всем ли? — подумал Доспан. — Мне хочется знать и то и это. Не обижу ли бия, заглядывая в его душу?»

— Ты мучаешься, сынок? Не таись! Доспан решился:

— Вы взяли горсть земли, мой бий. Зачем?

— За копытами коней — хивинская земля, перед копытами — моя. Я коснулся ее, чтобы почувствовать ее холод и ее тепло. Сердце земли услышать. Она живая, Доспан. Она мать наша, а мы сыновья ее. Никогда не расставайся с ней. Она примет тебя и мертвого.

Не хотел Доспан думать о смерти. Далекой была она для него. Такой далекой, что и не виделась, и не угадывалась. А бий заставил думать, сердце заставил сжаться.

— Нам уготована только смерть на нашей земле… — сказал Доспан, спрашивая вроде и страшась ответа бия. Ведь бий все знал.

— На любой земле уготована человеку смерть, — ответил бий. — И начало, и конец определены богом. Жизнью же человек распоряжается сам. Сильный продлевает ее, слабый укорачивает. Будем сильными — проживем долго…

— Народ наш силен? — спросил Доспан.

Мысль юноши вспархивала птицей, только что оперившейся. Хотел понять он, что за гнездом родным. Обрадовало это Айдоса. Тепло посмотрел на стремянного, поощряя любопытство его.

— Сила народа велика, — сказал бий, — если собрана в одном кулаке. Вот заросли Маман-шенгеле. Они стоят на краю земли нашей. Пройдешь ли их, не зная тайной тропы? Не пройдешь ни пешим, ни конным. И враг не пройдет. Сплелись ветви джангиля, ни рукой, ни мечом не разорвешь. Огонь схватит их с краю, побесится и потухнет. Задушит его роща, как душит горящую траву брошенная на нее курпача.

— А мы не сплетены, — догадался Доспан.

— И не сплетены, и разбросаны по всей степи, куст от куста на тысячу шагов. Чтобы сгубить, меча не надо, рукой переломишь. А сломанный он только на растопку очага годится…

Взлетев над гнездом, Доспан увидел всю степь, расползшиеся по равнине и холмам одинокие дымки увидел и те самые несчастные кустики, о которых говорил сейчас бий. Ломали их, бросали в огонь, следа не оставалось от несчастных. Больно стало Доспану от увиденного. Боль и заставила его сказать:

— Сплетенным надо быть джангилю, чтобы походил на рощу Маман-шенгеле.

— О том и думаю, сынок, — покачал головой Айдос. — Только непростая эта думка. Привыкли мы жить в тысяче шагов друг от друга. Поднимешься на стремя — и то не увидишь соседа. День кричи — не дозовешься…

Кони шли дружно, чуяли под собой родную тропу. Ловили жадными ноздрями знакомые запахи аулов, и те будто звали их, торопили — домой, домой!

Далеко за рощей, уже когда скрылись из виду и берег озера, и высокие джангили, Доспан сказал бию:

— А если и ночь кричать, дозовемся соседа? Мечтал бедный Доспан о счастливой степи. Боль, что ли, сердечная заставляла его светло думать и надеяться…

— И ночь кричи — не дозовешься, — с досадой ответил Айдос. — Заарканить его надо и проволочь в свой аул.

Распахнул в удивлении и страхе глаза Доспан:

— Всех арканом?

— Всех. А кого и палкой, и плеткой…

— Силой, значит?

— Силой, сынок. Ты стадо сгоняешь палкой? Смутился Доспан. Он, верно, сгонял стадо палкой, без палки и в степь не выходил, но то скот, а тут люди. Их-то можно и словом собрать. Подумал сказать это бию, но вряд ли пришелся бы его совет по душе хозяину. Небось тот про доброе слово все знает… Поэтому не о слове, не о палке — о боли человеческой сказал:

— Плохо палкой-то…

И в Айдосе жило сострадание к людям, и он знал, что такое боль. Согласился с Доспаном:

— Верно, палкой плохо… Но лучше сегодня палкой, чем завтра мечом. После вражьего меча и собирать будет некого… Могилы одни останутся.

Могилы… Видел немало их в степи Доспан. От тех времен всё, когда меч гулял по степи и спастись от него не удавалось людям.

«Степь наша для могил предназначена, что ли? — подумал стремянный. — Прав, видно, бий. Не надо ждать меча завтра…»

— Понял меня, сынок? — спросил Айдос.

— Понял, мой бий.

Они хлестнули коней и поспешили к родному аулу. Дымки его вроде бы угадывались в чистом осеннем небе.

18

Аул Маман-бия стоял дальше всех степных аулов — там, где кончается земля каракалпаков и начинается земля русских. И степь была здесь другая, и травы другие, и ветры другие, северные.

С одного края аула плескалось море, с другого — волнилась ковыльная степь. И море и степь были одного цвета: весной темно- зеленые, зимой голубовато-белые. Не различишь, едет ли человек на коне или плывет в лодке…

В этот дальний аул и прискакал Мыржык, почти загнав коня. Однако что конь, когда неволит долг бия! На край света поскачешь.

С коня прямо в юрту хозяина, Мамана-жанадарьин-ца: у реки Жанадарьи обосновался бий, жанадарьинцем его и звали поэтому.

— За советом прискакал, — сказал Мыржык. — Плохи дела в степи, ветер дым пожара доносит.

Слышал Маман о споре между братьями, но огонь ли это? Пожар — это когда род на род идет и кровь льется. Однако Мыржык пугал огнем. Будто Айдос подговорил хивинского хана начать поход против каракалпаков, будто силой хочет подчинить себе всю степь старший бий…