Игнатий Лойола - Анна Ветлугина

Однажды, как обычно, они собрались делать листки. Приближалась весна. В открытое окно долетали запахи распускающихся почек и птичий гомон. Темой листков снова оказались «продажные попы». Альма нарисовала толстого маленького священника, которого держал вниз головой дюжий крестьянин. Изо рта церковного служителя сыпались монеты.

   — Неплохо. — Людвиг, наклонив голову, оглядывал её творение. — Крестьянину лицо подобрее сделай, упырь какой-то вышел.

   — Полагаешь, он с добрым лицом будет деньги вытрясать? — спросила Альма.

   — Разумеется. Он же светел и справедлив. В общем, как мы.

   — Позволю себе возразить: я не крестьянин, в отличие от тебя, — встрял Альбрехт, — и мне тоже не нравится исключительнейшее неправдоподобие твоего предложения.

   — Послушай, Фромбергер, — веско сказал Людвиг, — ты хочешь правды. Но её нет на свете. Каждый делает её под себя. У нас она такая, как я сказал. У нас с тобой, запомни. Потому как по сравнению с курфюрстом ты, дружище, ровно такой же крестьянин, как и я.

   — Так переделывать рисунок или нет? — сердито спросила Альма, щуря глаза. Альбрехт уже знал, что они у неё болят от света. К тому же, стесняясь белёсых ресниц, она их беспощадно красила, накладывая на каждый глаз, наверное, не меньше полфунта сажи.

   — Переделывай, конечно, порадуй народ, — велел Людвиг и добавил, с усмешкой поглядывая на Альбрехта: — Никогда бы не подумал, что простая служанка может так рисовать.

Альма вспыхнула:

   — Я не служанка, а племянница капеллана!

   — А может, ты врёшь? Племянницы обычно любят дядюшек, а не мечтают о виселице для них.

Она, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты. Альбрехт вскочил и грозно навис над товарищем.

   — Ты что сделал?!

   — Да не хотел я плохого! Просто интересно стало. — Людвиг уже жалел о своей маленькой мести за альбрехтовский снобизм.

   — Нет, ты скажи... — Фромбергер схватил товарища за плечи и начал медленно вытаскивать его из-за стола. Студиозусы неминуемо бы подрались, но Альма вернулась и произнесла бодро, хотя глаза её выглядели краснее обычного:

   — Давайте работать. Мы не должны ссориться, иначе вообще ничего не сделаем.

   — Хорошо. — Фромбергер отпустил товарища и послушно уселся за стол. При виде Альмы он становился кротким, как стадо ягнят. — Так что мне писать, Людвиг?

   — Что-нибудь о пиявках. Как попы-пиявки присасываются к честным крестьянам.

   — Присосались, как пиявки, попаситесь-ка на травке! — тут же выпалил Альбрехт.

   — Глуповато, конечно, но, может, и сойдёт, — сказал Людвиг.

Альма взбунтовалась:

   — Не пойдёт. Что мне к этому, корову рисовать? Терпеть не могу коров! Давайте лучше нарисуем виселицу. Это всегда впечатляет умы.

   — Альма, не усугубляй! — взмолился художественный руководитель. — Ты хочешь запугать людей? Все останутся дома, громить попов пойдёшь одна.

   — Проклятых пиявок мы скинем ярмо. В мир светлый грядущий откроем окно! — выдал Фромбергер.

   — Нет! — схватился за голову Людвиг. — Фром-бер-гер-р! Ты же занимался изящными искусствами! Что за жуткий стиль? И вообще эти пиявки мне уже надоели. Может, задать риторический вопрос? И упомянуть церковных иерархов. Простые священники всё же не враги своему народу. Кстати, к Господу можно воззвать, чтоб стало понятно: Бог и Римская курия — разные материи.

   — Ну ты и задал задачу! — Альбрехт почесал в затылке. — Это же не совместить никаким образом... хотя... а вот гекзаметр, хочешь?

«Боже, ответствуй, молю, для чего Ты создал епископа»?

Альма прыснула. Строгий цензор, однако, отклонил и этот вариант.

   — Ты что, Фромбергер? Ты для народа пишешь или для университетского диспута?

   — А по-моему, хорошо, — вмешалась Альма.

   — Вот! — торжествовал Альбрехт. — Девушке нравится! Чем она тебе не народ?

   — Всем! — отрезал Людвиг. — Она племянница капеллана.

После споров, чуть не дошедших до драки, очередной выпуск листка утвердили с таким текстом:

Зря ты, друг, вязал снопыИ трудился много.Отобрали всё попы:И зерно, и Бога.

Альма нарисовала тощего плачущего крестьянина с вывернутыми карманами. Монахи и священники со зверскими лицами тянулись к нему со всех сторон. Людвиг ещё раз оглядел творение.

   — Сойдёт.

   — Неправда это, — заметил Альбрехт, — разве они всё отбирают? Только десятину ведь.

   — Значит, будет поэтическое преувеличение, — отмахнулся Людвиг, — Фром-бер-гер-р! Чтоб поднять людей, нужны сильные выражения, а правда-неправда, поймут одни умники, вроде тебя. Всё равно соки из крестьянина выпиты до дна, не попами, так хозяевами. Ты забыл, сколько чиншей нужно платить ежегодно? Да ты и не знал, ты из ремесленников. А крестьян доят все, кому не лень, и постоянно. Захотел продать что-то — плати хозяину, женишься — плати, даже помрёшь — дети за тебя платят. Я вот ещё думаю... Альма! Пусть монахи реют над бедным крестьянином, аки коршуны.

   — Плохая идея, — возразила девушка, — люди с крыльями напоминают ангелов. Разве нам это нужно?

Людвиг посмотрел на неё уважительно.

   — Умная! Хоть и племянница капеллана.

   — А ты думал! — буркнула Альма, снова берясь за тушь.

Закончив работу, они не спешили расходиться. За окном уже смеркалось, но птицы продолжали щебетать, чуя близкую весну.

   — Ласточки уже прилетели, — задумчиво сказала Альма, накручивая на палец прядку, — лето будет жарким...

   — Это уж точно! — проворчал Людвиг, подразумевая грядущие беспорядки. Альбрехт смотрел на Альму не отрываясь. Сумерки притушили чрезмерную белизну волос и розовость лица. Теперь ничего не мешало её совершенству.

Посидев немного, она встала, собрала кружки на поднос и, кивнув студиозусам, ушла.

Людвиг аккуратно завернул пять экземпляров листков в чистую бумагу. Его снова ожидала неспокойная ночь. Альбрехт вышел в коридор проводить товарища, вернулся и, ёжась, залез иод одеяло. Всё-таки сыро было в замке курфюрста.

Он свёртывался калачиком, чуть ли не прижимал колени к подбородку — всё тщетно. Согреться не удавалось. Конечно, они ведь провозились над листками до темноты, и Альма забыла принести подогретого вина. Альбрехт задумался — не пойти ли к ней под этим благовидным предлогом? А если вина не будет — может, она сама согреет его? Со вдовушками так происходило всегда. С девицами, правда, дело обстояло сложнее, но... Тут он представил себе Альму, вдохновенно рисующую и рискующую собой ради крестьянской свободы. Ведь если их поймают — ей тоже придётся несладко. Ему стало стыдно.

Всё же Фромбергер вышел в коридор — вдруг встретит её? Там царил полумрак, чуть разбавленный чахлым фонарём, светившим откуда-то из-за угла. Студиозус сделал пару шагов и услышал усиливающееся бормотание, даже уговаривание. Потом раздался страшный грохот. Хлопнула дверь. Кто-то бежал по коридору. Фромбергер вжался в стену. «Дьявол! Дьявол!» — послышался крик. Альбрехт с трудом узнал голос своего профессора. Тот пронёсся мимо, не заметив студента. Затопотал по лестнице, ведущей на чердак.

   — Вот они, эти попы! — раздался злой шёпот за спиной студиозуса. Обернувшись, он еле различил в полумраке Альму. Она тяжело дышала, будто ей пришлось бежать.

   — Какой он поп? — также шёпотом возразил Альбрехт. — Он ведь борется с церковью. И всё же очень странно ненавидеть священников тебе, племяннице капеллана.

   — Совсем не странно, — отсветы факела жутковато плясали в её глазах, — хочешь, я скажу тебе... всё скажу? Никто здесь не знает... на самом деле я не племянница капеллана... не только племянница... В общем, он мне отец и дядя одновременно...

Фромбергер молчал, точно оглушённый.

   — Теперь ты понимаешь? — прошептала она. Альбрехт, сглотнув, кивнул и на негнущихся ногах пошёл в свою комнату. Потом сообразил: нужно бежать к девушке, быть рядом. Плохо ей, раз осмелилась сказать такое.

Её дверь оказалась заперта. Ни на шёпот, ни на деликатные постукивания никто не отозвался.

Альбрехт вернулся в комнату и не смыкал глаз до рассвета, хотя уже не помнил про холод. Он представлял себе разговор с Альмой. Она то казалась нестерпимо родной, то пугала до дрожи.

Наутро появился Людвиг — с рассечённой кожей под глазом, бледный и злой.

   — Что это? — спросил Альбрехт.

Тот поморщился:

   — Да сучок, чёрт его возьми!

   — Он, видимо, вырос на каком-нибудь столе в таверне или вообще на чьём-нибудь кулаке?

   — Не до шуток, Фромбергер, — отрезал тот. — Заметили меня. Пришлось убегать через лес. Теперь мне нельзя туда ходить, пойдёшь ты.

   — Куда... ходить? — опешил Альбрехт.

   — Куда-куда... Ты что, дурак совсем, не видишь, чем мы занимаемся?

   — Вижу, — упавшим голосом ответил несчастный студиозус. — Так куда мне идти?

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

   — Придёшь к оружейнику на Вартбургскую аллею. Скажешь, что от Башмака, — хмуро напутствовал товарища Людвиг, — возьмёшь свёрток и отнесёшь на Домштрассе. У пятого номера есть таверна в подвальчике, там будет сидеть дед в зелёной шляпе. Ему скажешь: «Что-то кукушки в лесу раскуковались», он ответит: «Видать, лето будет жарким». Отдашь ему, посидишь немного после того, как он уйдёт, и возвращайся. Где дом оружейника, надеюсь, помнишь. Я тебе два раза показывал.