Лестница Ламарка - Татьяна Алферова

– Маша, – интересовалась подруга, – почему бы тебе не отдохнуть годик без работы? Ведь Павел прилично зарабатывает.

– Не могу, – она легонько вздыхала. – Это будет его ранить, – и, думая о своем, спрашивала в свою очередь: – А что для тебя самое тяжелое в семейной жизни?

Подруга слегка удивлялась, но отвечала без запинки:

– Жрачку готовить. А что?

Марии Николаевне тяжелее всего было не видеть. Не видеть, как муж или сын съедают последний мандарин, оставшийся в вазочке. Как брезгливо ставят в мойку ее чашку, когда она мается простудой на диване в маленькой комнате. Как топчут кроссовками по мытому полу.

– Что у тебя в школе? – переводила разговор Мария Николаевна, и теперь уж вздыхала подруга.

– Тяжко. У детей осеннее обострение: стенды режут, мобильники друг у друга ломают, мимо унитаза писают. А ты на самом деле собралась на дачу? Сдурела? Что это за отпуск. Хотя бы в пансионат какой поехала.

Мария Николаевна как раз и собиралась в пансионат, но муж так долго ныл, мол, денег у них сейчас совсем нет, потому как у него обломилось что-то (видимо, щедрость), что она передумала. Он даже стал стрелять у нее мелочь на сигареты, как в давние первые годы их совместной жизни. Ее же заработков едва хватало на хозяйство, какой там пансионат. В первый день отпуска Мария Николаевна затеяла генеральную уборку, иначе руки так и не дойдут. И вот тогда, сражаясь с пылью в труднодоступных местах, между DVD-плеером и старым, редко используемым видеомагнитофоном она и обнаружила мужнину заначку в десять тысяч долларов. Не заметить заначку было выше женских сил Марии Николаевны, но она скрепилась после двух рюмок коньяка. Муж догадался обо всем сразу же. Не иначе, у него на плеере контрольный волосок был прилеплен. А она молчала, как ни в чем не бывало. Муж тоже молчал. Целый вечер. И к ночи закатил ей скандал в двенадцать баллов из-за полинявшей рубашки. На самом-то деле рубашка полиняла еще в прошлую стирку, но стыд допек мужа и требовал изменения действительности, чтобы она была виновата, а он обижен. Сыночек, воротившийся поздно, застал отголоски скандала, лаконично суммировал: "Весело у вас" – и отправился в свою комнату щелкать оптической мышью. Утром Мария Николаевна встала рано, хотя на работу было не надо. Встала, чтобы приготовить мужу завтрак. Он, прощаясь, привычно чмокнул воздух рядом с ее щекой и попросил десятку на сигареты. Она помахала ему рукой из окна, соблюдая семейный ритуал, собрала спортивную сумку и уехала на дачу, известив своих мужчин запиской, что желает отдохнуть в полном одиночестве. Через несколько дней не выдержала и вернулась. Мало ли что они могли натворить без нее.

Пятое. Вкус

Земля черная. Земля твердая. Черная и блестящая от наледи; твердая, промороженная. Свистит поземка, землю разрисовывает белыми узорами. Скользко, зябко. День темный "нерассветай", а уж тягучий, как горечь во рту. От тлеющих мусорных баков тянет гарью. Пока дойдешь до помойки, чтобы ведро высыпать, весь ею пропитаешься. Пошел бы сильный снег, живо потушил бы "мусорку", но нет, метет в лицо мелкой крупкой, шипит.

Ключ не поворачивался в замке, и сердце радостно, хотя и довольно болезненно стукнуло два раза подряд, громко, как в дверь. Приехали, слава богу. Хоть внука повидает. У сына третья жена, а внук у нее всего первый. С теми невестками не довелось внукам порадоваться. Вернулся Сереженька. Как она волновалась: шутка ли, такого маленького ребенка тащить в опасное место. Все говорят, что в Египте с туристами может случиться что угодно, считай, настоящая война, а они ребенка поволокли. Но кто же будет ее слушать. Ладно, приехали, и хорошо.

– Баба Маша, баба Маша! – Сереженька повис на шее, тяжеленький, загорелый, волосы выбелило египетским солнцем. Конечно, там же тепло, это у нас зима. – А мы у тебя шоколадку украли. Из сумки с глазными каплями. Украли, представляешь! – внук хохотал и дергал ее за полу синего суконного пальто. Так весело нарушать запреты, все знают, что воровать нельзя, очень плохо это – воровать, но они с папой полезли в сумку, где бабушка держит свои глазные капли, носовые платки и разные важные вещи, и вытащили плитку припрятанного горького шоколада, значит, все-таки немножечко можно воровать, ну если у своих. Шоколад невкусный, молочный намного лучше, но они съели по кусочку, добыча ведь.

– Ба, ты что, расстроилась? Ты из-за шоколадки расстроилась? Но мы же пошутили. Мы не нарочно. Ба, ну мы же приехали. Давай быстрее пироги печь. С капустой и с яблоками и с этим, как ты говоришь, с "таком". Мы будем печь пироги?

Невестка вышла, постройневшая, в новом платье.

– Мария Николаевна, мы привезли вам подарок, египетскую розу. Сухая, она выглядит как веточка, а положишь в воду – расправится и зацветет зелененьким. Кот, ну иди же с мамой поздоровайся, что ты сразу за свой компьютер, в самом деле! Мария Николаевна, у вас что-то случилось? Вы плохо себя чувствуете?

– Ма, привет! Ты чего? Плачешь? От радости, что ли?

– Да она из-за шоколадки, правда, ба?

– Мать, в самом деле? Ну брось, Нина пойдет в магазин и купит тебе плитку, хоть десяток купит, ну смешно даже. Мы приехали, а ты… Или это подарок был? Чей? Тети Катин? Нет? Ну пойдем чай пить и фотографии смотреть. А Серега у нас на верблюде катался, мы его так и сфотографировали. Нина, ты в магазин собираешься? Мама наверняка пироги затеет, эх, давно настоящих пирогов не ел, с сердцем или с зеленым луком, аж слюнки текут. Будут пироги-то? Я вкус успел забыть.

– Кот, поди-ка сюда на минуточку. Иди-ка, чего спрошу. Ты с ума сошел, какой магазин! Я на ногах еле стою. После жары в зиму попасть. Ты что, не видел, как на улице метет? Такой перепад температуры, у меня давление подскочило. Только о своих пирогах и думаешь. Если не терпится, сам иди, да у матери наверняка все есть, она же готовилась к нашему приезду. Ну и что, что на два дня раньше, у нее найдется что-нибудь. А мне бы сил хватило до дому добраться. Еще хорошо, что в одной парадной живем. Приспичило тебе сразу к матери идти! Ты как хочешь, а я чаю попью и пойду. Мать сама неважно выглядит, давай лучше завтра пироги, и ей спокойнее, успеет подготовиться. Живо, чаю с шоколадкой, и домой. Да на свой живот погляди, зеркальная болезнь, какие тебе пироги.

Невестка с сыном ушли, Сереженька упрыгал через ступеньку к себе, на шестой этаж. Она лежала без сна, не понимая, что на нее нашло. Неужели пожалела для внука шоколадки, или так обидно стало, что залезли в ее сумку, оставленную на диване и беззащитно распахнутую. Они старались, привезли ей эту чертову скукоженную египетскую розу, пришли сразу после самолета, сюрприз хотели устроить, а она… Ничего, напечет завтра пирогов, всех накормит. Сходит с утра в магазин, докупит, чего нет в доме. Шоколадку, правда, не купит, пенсии не хватит, если шоколадки-то покупать. Сын помогает, спасибо ему, так то почти все на лекарства идет, а если еще и операция впереди… Совсем плохо у нее с глазами, если затянуть, ослепнет. К старости все плохо, и запахи хуже различает, и пальцы вон как скрючились, руки немеют, и слышит тоже… Но тут она ясно услышала, как сын с невесткой шепчутся у себя в спальне, четырьмя этажами выше.

– Какие все-таки старухи лакомки, нет, ты заметил? Она расстроилась из-за шоколадки до слез. Наверное, к старости вкус подавляет все остальные чувства. А ты уже сейчас готов за пироги душу отдать.

– Да, нехорошо получилось. Куплю ей завтра такую же. Она ведь себе ни в жизнь не купит, пожадничает.

– И хорошо, что пожадничает, не вздумай покупать. В ее возрасте шоколад вреден. Атеросклеротические бляшки образуются. Пускай лучше мармелад ест. Кот, я забыла тебя спросить, а помнишь, у матери есть такая полосатая салатница, керамическая, черно-белая, помнишь, в серванте на кухне. Она, по-моему, ею ни разу не пользовалась. Кот, ты меня слушаешь?

– М-м-м?

– Так вот, я и говорю, зачем ей эта салатница, а у нас…

Старуха повернулась спиной к стене и наконец уснула.

Шестое

Мягко и зыбко под ногами, зелено. Над головой тоже зыбко, тоже зелено, но зелень прозрачная. Запах от травы – ведь зеленое – это трава, что же еще? – едва слышен, сладкий такой запах, с детства знакомый, похожий на запах ванили, но с большей горчинкой, если только это не запах здешнего воздуха, звенящего, как всегда звенит воздух над лугом в ясный день. Пейзаж непривычен, но узнаваем, похожее встречалось, да забылось, стерлось.

Она сидит на гладком – камень? Почему же мягко? – сером, привыкает. Голова не кружится, но ей, голове, непривычно. Потереть лоб страшно, вдруг руки провалятся в пустоту, не ощутят ожидаемого прикосновения к истончившейся коже. Или ее кожа снова стала упругой и плотной? Она поднимает руку, разглядывает слабое мерцание над кожей. Красиво. Встает, делает шаг, другой, мерцание усиливается до сияния, окутывает ее облачком. Еще немного – и, ей кажется, она могла бы подняться в воздух и полететь. За поляной должно быть что-то еще, это скорее всего лишь прихожая, а сам мир – дальше. Она полетела бы, если бы ее сияние стало сильнее, а пока может лишь перепархивать. Все лучше, чем идти, проваливаясь ступнями в зыбкий покров. И тот, ненадежный, вскоре обрывается. Она замирает у пропасти. Там, дальше, различимы луга, города с невысокими домиками, леса, мельницы на быстрых реках. Но сияния не хватит на то, чтобы поддержать ее и перенести через пропасть, это совершенно ясно. Раньше, по ту сторону жизни, она часто сомневалась, но здесь все так прозрачно и просто. Жаль, пропасть не преодолеть.