Венецианская блудница - Елена Арсеньева

Бороду, значит, обрить? И взамен старик готов выдержать порку – или даже утопиться? Н-ну… они что, за дурочку ее здесь принимают?!

И вдруг произошло нечто странное: Северьян с отцом, так и евшие Лючию глазами, побелели впрозелень и вскочили на ноги столь проворно, как если бы их кто-то с силой вздернул за воротники.

– Что это вы здесь делаете, а? – раздался за спиной Лючии голос, от которого у нее мурашки пошли по коже. – Жаловаться на меня пришли?

Это был голос князя, и он не предвещал ничего хорошего…

***

Лючия обернулась – и у нее поджилки затряслись: впору самой рухнуть ниц подобно Северьяну и старосте, которые – и когда только успели?! – уже стучали лбами в пол. Но она ни за что не могла позволить, чтобы этот новый, свирепый князь Андрей взял над ней верх и заметил ее испуг, а потому обрушилась на него первой:

– Это я их позвала! И вам не к лицу пенять мне за это!

– Это еще почему? – усмехнулся Извольский.

– Потому, что вы… вы жестоки! – выкрикнула Лючия. – Вам ведь наплевать на то, что чувствуют люди! Вы желаете соблюсти внешние приличия – как их понимаете. Вы остаетесь чисты и праведны, а что происходит с людьми?!

Она в жизни, кажется, не видела глаз, столь широко распахнутых, как у князя Андрея. Наверное, с точки зрения барина, безраздельно властного в жизни и смерти своих людей (и предки его были властны над их предками, и потомки – будут властны над потомками!), она порола страшную чушь, но Лючия говорила отнюдь не о Северьяне и его отце, которые, вжимаясь в стену, пытались сделаться как можно незаметнее и не чаяли добраться до двери. Лючия кричала о себе, о своей обиде, а потому было не удивительно, что между нею и князем Андреем, чудилось, звенел металл и пролетали искры, как если бы она яростно нападала – а он ловко оборонялся.

Лючия даже толком не понимала, что говорит. Годились любые слова, чтобы скрыть за ними главное: вдруг прорвавшуюся тоску по нему. Воспоминания об их первой ночи так ее истомили, что лишили разума. Да, он мало что помнил, оттого потом прикасался к ней робко, недоверчиво, словно боясь, что молодая жена оттолкнет его – как и положено невинной девице, обманом угодившей на брачное ложе. Но Лючия-то помнила, все помнила!

…И его запрокинутую голову – глаза крепко зажмурены, темные полукружья вдруг пролегли под ними, губы сжаты так крепко, словно он с трудом удерживает стон – а этот стон рвется, рвется, блаженство и страдание враз… И как она целовала эти губы, и напряженную шею, на которой неистовствовала синяя жилка… сердца их бились в лад, прижатые друг к другу так крепко, что и ветру меж ними нельзя было венути…

«Да что же это?» – Лючия смятенно стиснула руки, едва сдерживая слезы. Какие чужие глаза у него. Он ничего не понимает. Он зол, что жена – эта свалившаяся ему на голову, немилая жена! – вдруг развоевалась и оказалась не только дурой, но и сварливой бабой!

Ну что ему сказать? Как объяснить эту тягу к нему? Как объяснить… Лючия была прекрасно образована, и когда тот образ жизни, который она вела в Венеции, утомлял ее, она могла найти успокоение в стихах, и музыке, и красоте заката над морем, и почтительном созерцании Тициановых полотен – могла если не успокоиться, то забыться. Но как сказать ему, что теперь лишь в его объятиях жизнь обретает смысл?! Невозможно, невозможно признаться ему. И еще труднее смириться с этим самой.

Между тем староста с сыном уже почти достигли спасительной двери и начали в нее потихоньку просачиваться, однако вдруг оказались втолкнутыми обратно как бы мощным потоком, которым оказалась Ульяна, со всех ног ворвавшаяся в комнату с криком:

– Дядя Митрофан! Барин тебя простил! Простил! Оброк отдать – да и ладно! Ой…

«Ой» относилось к князю, на лице которого вспыхнула усмешка.

– Простите великодушно, ваше сиятельство, князюшка. Я не думала, не знала… – пролепетала Ульяна, а глаза, ее перепуганные глаза, устремленные на Извольского, налились счастливыми слезами. – Вы небось им сказали, да?

– Пока не успел, – ласково, так ласково, как он говорил только с Ульяною, ответил князь Андрей. – А теперь скажу. Ну что, дядя Митрофан, что, Северьян, – благодарите свою заступницу!

Оба взглянули на Лючию, но тут же отвели, нет, вернее будет сказать – отдернули взгляды под повелительным окликом князя:

– Ульяну благодарите! Когда б не она – ходить бы тебе, дядя Митрофан, голобородым!

И князь, хлопнув себя по коленям, радостно захохотал, сам чувствуя явное облегчение оттого, что не свершилось позорное наказание.

Смеялся сквозь слезы и староста, и Улька хохотала-заливалась. Откуда ни возьмись, как всегда, появился Петрушка и, внимательно оглядев развеселившихся взрослых, решил присоединить свой серебристый голосок к общему хохоту.

И только двое не приняли участия в общем удовольствии. Северьян с испуганным, как бы прибитым выражением глядел на Лючию, а она… ей почему-то было холодно, до того холодно, что даже щеки озябли, и она потерла их безотчетным, нервным движением.

«А я как же? – хотелось крикнуть ей. – Я ведь тоже просила за Митрофана!»

Да. Вот именно. И выставила себя невероятной дурой, обвиняя князя в том, чего он и не собирался совершать. Нет, собирался… пока Ульяна не отговорила.

Ульяна! Опять она!

Лючия скрипнула зубами, чтобы не дать пролиться слезам, которые уже дрожали совсем близко, близко. И, верно, Северьян что-то такое прочел в ее лице, потому что вдруг просто-таки перекосился от жалости и даже рот открыл, намереваясь что-то сказать, может быть, заступиться за Лючию, но… но, как и там, на берегу, не осмелился, конечно: всего-то и выдавил несколько старательных «ха-ха». Но глаза его, полные сочувствия, не отрывались от Лючии: может быть, он один сейчас понимал, почему она вдруг резко повернулась и быстро пошла, почти побежала прочь.

– Сударыня!

Голос князя Андрея как бы схватил ее за плечо, и она обернулась – с такой готовностью, так радостно обернулась! Но глаза его были как две льдинки. И голос – снова чужой, холодный:

– Сударыня, позвольте спросить – вы почему еще не одеты? Или забыли, что нынче мы должны быть на праздничном ужине у графа Лямина? Времени у вас не столь много!

Господи! Лючия даже ахнула тихонько: и впрямь забыла! Об этом бале она знала не только от мужа: о том же предупреждал и Шишмарев. Ведь сегодня истекли десять дней, как их с Андреем повенчали. По условиям все того же пари, он должен прилюдно объявиться на бальном сборище у Лямина, представить Александру Казаринову своей женою, как бы повиниться перед обществом… Но, по замыслу Шишмарева, бал должен был вылиться в грандиозный позор князя Извольского: открылось бы, что он женился вовсе не на высокородной и невинной княжне, а на заезжей авантюристке. Шишмарев обещал тотчас после разоблачения вручить Лючии сумму в несколько сотен тысяч рублей и дать ей карету и свиту немедля ехать в Москву или Петербург – куда она пожелает. Но до последней минуты, мучась мыслями о бале, Лючия еще не могла толком решить, как ей быть: подыграть Шишмареву – или до конца пройти путь, на который она ступила, предав свою сестру в руки Чезаре. Сомнения раздирали ее беспрестанно, просто удивительно, что она вдруг начисто забыла о бале, о том, что надо готовиться к нему, одеваться, причесываться – и теперь стоит остолбенелая, растерянная, не зная, за что схватиться, куда бежать.

– Забыла, – прошептала она виновато. – Ну совсем забыла!

– Так не стойте столбом, – подхлестнул ее голос князя – такой равнодушный голос! – Подите займитесь своим туалетом. Ульяна, помоги барыне одеться.

И это было последней каплей. Ударь он сейчас Лючию по лицу – и то не оскорбил бы ее сильнее.

– Нет! – выкрикнула она так пронзительно, что даже вздрогнула от звука своего голоса. – Нет! Мне ее не надобно! Пусть она лучше вас одевает – или раздевает, это уж как угодно!

И, шумя юбкой, ринулась прочь так поспешно, как только могла, чтобы не дать Андрею возможности снова бросить ей в лицо: «Да ведь вы дура, суда рыня!»

Ну что ж, дура так дура! Она и сама об этом знала.

14

Еще одна переправа

И только теперь, только здесь, в России, родившаяся и выросшая в Италии Лючия поняла всю сладость предвкушения мести.

Остаться здесь смиренной женушкой при князе, который открыто отдает предпочтение своей любовнице? Да никогда в жизни! Ничего, на свете есть немало мужчин, и князя Андрея хватил бы удар, узнай он, сколько их раздвигало ноги его невинной княжне, залившей брачную постель таким количеством крови, что хватило бы на нескольких девственниц. У Лючии начинались судороги от злорадного хохота, когда она вспоминала, как искала кухню в свою первую брачную ночь. О, она скажет это Извольскому, с наслаждением бросит это ему в лицо. Шишмарев и вообразить не в силах, какую, оказывается, изощренную месть он приготовил князю. Если обманутого и пожалел бы кто, то уж после истории со свиной кровью князь Андрей сделается истинным посмешищем. На нем живого места не останется от колких взглядов и словечек. Да его просто-таки распнут издевками! Лючия снова затряслась в нервическом припадке злобного веселья, и домашний парикмахер Ванечка жалобно застонал: