Венецианская блудница - Елена Арсеньева

12

Зимние забавы

Лючия стояла на галерейке в нижней зале и с нескрываемым любопытством глядела в высокое французское окно, вокруг которого собралась толпа дворовых. Можно без преувеличения сказать, что в русском помещичьем доме втрое или впятеро больше слуг, чем в таком же итальянском; о домах же столь богатых людей, как Извольский, и говорить нечего. У князя великолепие и азиатская роскошь были доведены до крайности, ну и слуги были как на подбор: высокого роста, в ливреях с красными воротниками, высоких черных меховых шапках с султаном. Они вносили в столовую блюда, входя попарно, и напоминали, на взгляд Лючии, стражу, появляющуюся на сцену в трагедиях. Их явление заставляло ее вздрагивать не то от страха, не то от смеха. Кроме того, по коридорам стояло в ряд множество прислуги с факелами в руках, что производило впечатление важной церемонии. Во время обеда играл невидимый оркестр роговой музыки – это тоже было множество людей. А сколько прислуги трудилось на кухне! Здесь круглые сутки шла стряпня. Повара в доме князя, на взгляд Лючии, были заняты не менее, чем их собратья в парижских ресторанах, как если бы трапезы должны были следовать одна за другой до самой ночи! Несметное богатство князя позволяло ему жить по-царски. Однако пока что гостей Лючия в доме не видела, хотя не прочь была бы поблистать в обществе, поиграть в карты, поохотиться, устроить, как говорят англичане, пикник… Не то что бы она скучала или томилась по флирту, прежде составлявшему основу ее жизни. Нет, она всегда знала, что, когда выйдет замуж, сделается добродетельной супругой, ибо в постные дни ложе ее будет открыто только мужу и никому более. Сейчас, конечно, был пост… с другой стороны, иных, кроме князя Андрея, возможных любовников у нее не было… с третьей стороны, ей почему-то не нужен был пока никто иной… Впрочем, Лючия, несказанно этому дивясь, предпочитала думать, что соблазнена не столько мужчиной, сколько князем, его богатством, домом. Она поражалась качеством мебели, которую невозможно было отличить от парижской, картинами и статуями, где лица богов и богинь были прекрасны и необычайно живы. Узнав, что рисовали и ваяли крепостные художники с крепостных натурщиков и натурщиц, Лючия в который раз поразилась красоте русских – и впервые почувствовала гордость за то, что принадлежит к такой красивой нации. Осознав наконец себя русской, она растерялась до того, что принялась выискивать недостатки в слугах, чьи лица, оказывается, глядели на нее с картин.

Недостатков было, на ее взгляд, тьма! А главное, она убедилась, что русские слуги, даже самые вышколенные, находят большое удовольствие в любое время бросить свою работу и на что-нибудь поглазеть – предпочтительнее на пьяного человека, который выделывал бы свои нелепые кудесы, ну а если нет пьяного, то сойдет для развлечения любая безделица, тем паче – такая забава, как катание с гор.

Да! В конце апреля – с гор! Лючии это все казалось непредставимым. Но вдруг снова ударил такой мороз, что лужи, во множестве покрывшие землю, сковало ледком, а сверху припорошило снегом, как если бы весна попятилась перед неуступчивой зимой. А Извольского раззадорили морозы, и он решил вернуться к зимним забавам. По слухам, в имении были отличные снеговые горы, но они уже растаяли. Тогда по приказу князя из досок устроили скат, который шел наклонно из первого этажа на откос, где стоял дом, и еще ниже, к самой реке. Этот скат с вечера обливали водой: всю ночь до Лючии долетала суета, голоса, шутливые крики дворовых, не знавших, то ли они работают, то ли забавляются. К утру лед сделался достаточно толстым: получилась отличная горка. В ход пошли маленькие детские саночки и даже деревянные лохани и шайки, и в них скольжение было столь стремительным, что, на взгляд Лючии, его можно было сравнить с полетом птицы.

Вот именно – на взгляд, потому что сама она до сих пор не решилась принять участие в этой затее и только, не отводя глаз, смотрела, как вылетают в окно и скрываются под обрывом катающиеся. Иногда кто-нибудь не соблюдал очереди, санки или то, что их заменяло, сталкивались, тела катающихся сбивались в клубок, раздавался счастливый визг, чудилось, удесятеренный эхом, но никто не расшибся, никто не сломал себе шеи, а некоторые, успевавшие особенно проворно добежать от обрыва к дому, скатились уже не меньше десятка раз. Среди них были самые здоровые, проворные парни – и князь.

Сейчас, раскрасневшегося, хохочущего, вывалянного в снегу, его с трудом можно было отличить от простолюдина, тем более что и одет он был кое-как, однако же Лючия заметила, что именно к нему льнут веселые девки, именно с ним норовят прокатиться в паре на санках или, примостившись на его нелепо задравшихся коленях, – в какой-нибудь лохани. И не потому, пожалуй, что искали барской ласки. Он был так красив! Самозабвенное веселье омолодило его, разгладило черты, несшие печать некоторой надменности. Смех его звучал столь заразительно, что редкий не смеялся в ответ. Все эти крепостные были примерно ровесниками князя; верно, догадалась вдруг Лючия, он вырос в их кругу, иначе откуда бы взялись в нем эти дружеские замашки и небрежная приветливость с крепостными. И сейчас все – и князь, и его слуги – враз вернулись в мир беззаботного детства, оттого и было веселье их таким искренним и захватывающим, что даже сторонняя наблюдательница, Лючия, иногда ловила себя на том, что тихонько смеется.

Кроме нее, не участвовали в забаве лишь самые пожилые обитатели дома: ключница, главный дворецкий да главный повар, но они, поглазев немного, поумилявшись на молодежь, разошлись по своим делам, а на галерейке, не рядом с Лючией, а в почтительном отдалении, осталась женщина, которая одна отравляла пока еще недолгое пребывание Лючии в этом суматошном, щедром, роскошном доме. Та самая Ульяна.

Лючия, вообще говоря, находила русских женщин очень красивыми и не понимала, почему все женщины в России, какого бы они ни были звания, кончая крестьянкою, сильно румянятся, надо или не надо, очевидно, полагая, что всем к лицу иметь красные щеки. Ульяна же никогда не румянилась. Нужды не было: Лючия в жизни не видела более яркого лица!

Впервые встретясь с ней, она была поражена, откуда в сердцевине России взялся этот чистый, южный тип: смуглое, словно подсвеченное изнутри лицо, небольшие, но прекрасные миндалевидные глаза – влажные, черные; губы, может быть, слишком маленькие, но четких, выразительных очертаний. Брови чудились ровненько наведенными сурьмою; смоляная, гладенькая головка… Ульяна куда больше походила на итальянку, чем сама Лючия, которая, первое дело, имела внешность настоящей золотоволосой венецианки, а главное, была все же русская по происхождению. И она могла только изумленно качать головой, вспоминая уничижительный отзыв Шишмарева об этой крепостной: и кривобокая-то она, и на лице черти горох молотили, и злонравна… Он или вовсе слепой, или оболгал Ульяну от злости, для усугубления своего рассказа. Из всего этого правдой было лишь то, что Ульяна российской дебелостью никак не отличалась, а маленькая рябинка на щеке – верно, и впрямь след оспы, – ничуть ее не портила, как не портит, а украшает женское лицо умело посаженная мушка. А что до ее нрава, то Ульяна была просто замкнутой, молчаливой. Но это не убавляло ее красоты, столь редкой среди бело-розовых, светловолосых русских, что она казалась мрачноватой и несколько зловещей.

Лючия знала, что природа щедро ее одарила. Не приходилось стесняться лица, глаз, волос, фигуры, игривого нрава, тонкого, насмешливого ума. Она и не стеснялась, щедро выставляя напоказ свои достоинства. Однако рядом с этой молчаливой белошвейкой она почему-то ощущала себя грубо размалеванной и неуклюжей. Ульяна была загадочна – вот оно, слово! Тайна крылась в ее недобрых бровях, под длинными ресницами, в уголках неулыбчивого маленького рта, который, как и темный взгляд, и все лицо ее, смягчался, лишь когда Ульяна смотрела на князя.

Вот и сейчас – всклокоченный князь Андрей в очередной раз воротился к началу горки, но не ринулся вниз, а вскинул голову и поглядел на галерею, где стояли поодаль друг от друга две женщины, – и ах, каким приветом, какою ласкою засияло в ответ на этот взгляд лицо Ульяны!

«Да она к нему неравнодушна! – вдруг поняла Лючия. – Точно, тот ребенок, о котором говорил Шишмарев, его сын!»

И она едва не села прямо на пол – так ослабели вдруг ноги, таким холодом прихватило плечи. С изумлением поняла Лючия, что это ревность ужалила ее в сердце: ревность к крепостной, влюбленной в ее венчанного мужа, – и, верно, любимой им, потому что никогда еще не видела Лючия лицо князя Андрея таким ласковым.

Она дорога ему! И сын их дорог! Может быть, в этом причина отчуждения, которую никак не могут преодолеть новобрачные – ни днем, ни ночью, кроме тех исступленных мгновений, когда они предавались любви, вцепляясь друг в друга, как два изголодавшихся зверя, а потом, в приступе непонятной стыдливости, откатывались друг от друга на разные края широченной кровати?